позднее —
признанье, маститость,
седины —
благообразнее лилий,
глаза —
в благоразумных мешках,
японская мудрость законченных линий,
китайская целесообразность мазка!
Нас увещевали:
краски – не прясла,
напрасно прядем разноцветные будни.
Нам пляски не будет.
Нам красная пляска
заказана,
даже позднее – не будет.
Кичась целомудрием закоченелым,
вещали:
– Устойчивость!
До почерненья!
На всем:
как мы плакали,
как мы дышали,
на всем,
что не согнуто,
не померкло,
своими дубовыми карандашами
вы ставили,
(ставили, помним!)
пометки.
Нам вдалбливали: вы – посконность и сено,
вы – серость,
рисуйте, что ваше, что серо,
вы – северность,
вы – сибирячность,
пельменность.
Вам быть поколением неприметных,
безруких, безрогих…
Мы камень за камнем росли, как пороги.
Послушно кивали на ваши обряды.
Налево – налево,
направо – направо
текли,
а потом – все теченье – обратно!
Попробуйте снова теченье направить!
Попробуйте вновь проявить карандашность,
где
все, что живет, восстает из травы,
где каждое дерево валом карданным
вращает зеленые ласты листвы!
В поисках развлечений
Сейчас двенадцать секунд второго.
Двенадцать ровно!
Я в габардины, в свиные кожи, в мутон закутан.
Иду и думаю: двенадцать секунд второго
прошло.
Тринадцать!
Шагнул – секунда!
Еще секунда!
И вот секунды,
и вот секунды за шагами
оледенели.
Вымерли, как печенеги.
И вот луна,
она снежины зажигает,
как спички.
Чирк! – и запылали!
Чирк! – почернели.
А сколько мог бы,
а сколько мог бы,
а сколько мог бы
за те секунды!
Какие сказки!
Одна – как тыща!
Перечеркнуть, переиначить я сколько мог бы —
всю ночь —
которая необычайно геометрична.
Вот льдины – параллелограммы,
вот кубатура
домов,
и звезды —
точечной лавиной.
А я, как все, —
примкнувший к ним —
губа не дура!
Иду —
не