собравшим вокруг себя единомышленников и проповедующим справедливость!), чье настоящее имя толком не знал – он отправлялся вовсе не затем, чтобы воскрешать каких-то мертвецов, нет конечно. У него давно иссякли все надежды, что в застывшей ультраравнодушной атмосфере что-нибудь да шевельнется; он был вменяем и не настолько наивным, чтобы, видя примитивную картину тысячелетия, как на ладони, предаваться глупым мечтам…
Сцена была та же: знакомая сцена, где каждый взял в руки камень, чтобы подбить птицу в небе!
Да и битва была той же тысячелетней битвой – за сытое брюхо!
Просто наступила некая «арабская весна», то и дело говорили о свежем революционном духе: из-за того, что с четырех сторон величайшей святыни мусульман царило настоящее безбожие, а безбожные деспоты попрали все рамки, вокруг священной территории полыхали кровавые сражения и многолюдные митинги распространились по всему миру. Вот и всё!
Как сказал Лец: чтобы закрывать на все глаза, надо иметь сто глаз!
Да, ничего не скажешь: у Леца действительно стальные нервы, остается только завидовать! Нужно бы иметь пятьдесят пар глаз – ни много ни мало! – чтобы закрыв их на каждое подобное безобразие стать слепым на сотню глаз!
А все это безобразие перед глазами – и горькая реальность, и уродливая сцена! – были абсолютно понятны; ясны для него как день!
…Сколько же шел дождь в «Сто лет одиночества», Боже?! Неделю?! Месяц?! Год?! Или сотню лет?! Когда он бросил окурок потухшей между пальцев сигареты в пепельницу и закурил новую, то снова услышал голос Корифея – трескучий и резкий голос со дна глубокого колодца: «Ясно, все ясно!..»
Но и о самом Корифее ему уже все было ясно, притом давно и окончательно. Неясным оставался вопрос лишь о мятежном юном поэте, с псевдонимом Эльдорадо – только Эльдорадо навсегда остался загадкой. Но как знать, может, у бедняги, написавшего за свою недолгую жизнь одну-единственную нерифмованную касыду,[9]вовсе не было никаких секретов?
Величайшая хитрость – честность; так и вся его хитрость была в искренности. У Эльдорадо, душевно сроднившись только с поэтом Вагифом Джабраилзаде, были свои странности, но тайн никаких не было, точь-в-точь как у мальчика, играющего в мяч, не переставая лить слезы.
Он узнал об этом мальчугане как раз-таки из касыды Эльдорадо; вспоминая чудесные нерифмованные строки, он видел этот невинный лик во всех подробностях: это был тот же кудрявый ребенок – дитя тысячелетий, которое вечно живо, сколько бы его ни хоронили!
Да, он был тем кудрявым ребенком, который плакал да плакал и плевал на тысячелетние непрекращающиеся войны, на бойни, которые катились друг за другом как слезы по его щекам.
Мальчуган, которого он знал из нерифмованной касыды, был близнецом Эльдорадо, казалось, даже что он был им самим.
Но нет, Эльдорадо был убит; был убит давным-давно. Беднягу убили и давно уже зарыли глубоко в землю за одно единственное стихотворение – за нерифмованную касыду о наглой лжи!
С того дня и Вагиф Джабраилзаде постепенно растаял