горле пересохло, кто-то будто накинул удавку на шею и хорошенько затянул, но слова, которые так трудно было произнести, с жалобным сипением вырвались из щели пересохших губ. Послышалась прерывистая мелодия надломанной свирели – так рвалось из груди дыхание, со свистом вылетающее из приоткрытого рта.
– Конечно, золотко, – Пурга покачала головой, подивившись смятению, лёгшему на умильный лик Джейн угрюмой гримасой, и улыбнулась до такой степени мягко, что невольно вздрогнула. Ей редко приходилось быть с кем-то столь чуткой и дружелюбной. – Спрашивай, хоть обо всём спрашивай. Секретов между нами нет и быть не может.
Закряхтев, Джейн прочистила горло. Дозволение Пурги придало ей уверенности.
– А вот люди… Почему они жестоки к таким, как мы? – Джейн напрягла желваки и возмущённо приподняла брови. – Почему презирают, преследуют и убивают? Почему верят, что имеют на это право? – она посмотрела на Пургу заплаканными глазами-блюдцами, в которых словно плескалась вся боль бренного мира. – Почему?
Смоль ахнула, приложив ладонь к груди. Она хотела отвлечь юную гостью шутливыми россказнями, но Пурга натужно кашлянула, призвав свою подругу к молчанию. Не её же спросили.
– Да поморь их знает. Видать, опасаются, – межкровница вплелась пальцами в белые пряди и нервно их натянула. Её голос снизошёл до шёпота, граничащего со змеиным шипением и волчьим рыком. – Боятся. Хотя мы-то от них мало чем отличаемся. Мы ж порой…
Она сощурила занесённые вечной метелью глаза. Снег в них таял, как топлёный сахар, стекался в белёсые лужи и пульсировал, слезами закатываясь под нижнее веко. Но тут же застывал, схватывался ледяной коркой и кольями неукротимой ненависти вонзался в серебряные зрачки, похожие на остекленевшие зенки рыбы, выброшенной на сушу.
– Мы ж порой более человечные, нежели они. Вот люди воют о человечности, а потом хватаются за пики и бредут кромсать своих же, – Пурга сложила руки в замок, сцепив пальцы до побеление. Руки затряслись вплоть до локтей, стянутые болезненной судорогой, но она проявила непоколебимую уверенность и не умолкла. – У меня так мать погубили.
Она всмотрелась в карие бездны девичьих глаз. В них густой рощей раскинулись заросли каштана, и кроны древ, янтарные от обилия плодов на их ветвях, покачивал морской ветер, принёсший с собой соль внезапного осознания.
– Да, как у тебя, – Пурга тяжко вздохнула. – Она бежала и пряталась от них. Безоружная и беспомощная. Но они настигли её и пристрелили, как бешеную псину, – чем сильнее она углублялась в воспоминания, тем глубже и злее становился её некогда спокойный голос. – О ней и её смерти мне известно лишь по смутным рассказам охотников, нашедших меня. Я ничего не знаю о жизни своей матери, но есть вещь, в которой я железно уверена: женщиной она была хорошей.
Пурга погрязла в темноте завывающей бури, которая заволокла её разум. Она в очередной раз представила, как это произошло. Как свершилось событие, прервавшее старую жизнь и разрушившее новую.
Тогда шёл снег. Белые