щёку и покривила губы в невнятном излиянии чувств. – А помню, будто и дня с тех пор не прошло.
Положив локти на стол, Джейн сидела между Пургой и Смолью, угрюмо склонив голову над дымящейся чашкой. Она всё ждала, пока чай остынет, так как терпеть не могла горячие напитки. Разве имело место удовольствие, когда язык и горло ошпаривало кипятком, пусть сладким и душистым? Вкус заваренных листьев и кореньев не раскрывался полностью из-за жгучей боли.
– Кто? – тихо спросила Джейн и помешала зеленоватое снадобье. Ложкой она выловила жухлый полевой цветок, подцепила его ногтем и поднесла к глазам, чтобы получше рассмотреть. Жёлтая сердцевина и посеревшие, кое-где надорванные лепесточки. Неужели это был ромашковый настой, разбавленный медком?
– Кто её так?
На жёлто-оранжевой поверхности чая раскрылись тенью три кольца, сотворённые из одинокой слезы, угодившей в золотистую гущу.
Пурга усмехнулась, блеснув клыками в дневном свете, просочившемся через щель между дырявыми шторами, задёрнутыми не до конца. Проникая в округлые бреши, солнечные лучи рассеивались и жёлтыми кругами плясали на краю стола.
– Люди, – сказала Смоль, упёршись руками в шершавую поверхность, и наконец села. Она рывком придвинула к себе кружку и озлобленно припала губами к её металлическому ободку. Щедро отхлебнула горячий чай, не поморщившись, и глухо взревела.
С ненавистью поставила она кружку обратно, и побуревший напиток выплеснулся из неё, растёкшись маслянистой лужицей. Влажным обручем он обернулся вокруг днища деревянной чаши.
– Да, люди, – подтвердила Пурга, и её голос утонул в хладнокровной безутешности. Она провела языком по нижней губе, слизнула остывшие капли, потом утёрла рот тыльной стороной ладони, чтобы не ощущать липкую влагу.
Обе охотницы переглянулись.
Лихой ветер проникал в избу через щели в трухлявой оконной раме, которую время иссушило и вымочило в яде дряхлости. Сквозняк стелился по полу невидимой скатертью, сопрелым ароматом гниющей листвы и хвои нырял в расквашенные охотничьи сапоги и облизывал девичьи пятки. Джейн по привычке болтала ногами, внутренне ликуя от того, что никто не попрекал её дурным тоном или страшными историями о кровожадных существах, селящихся близ болот. Но радость, взыгравшая секундной слабостью, потухла, обратившись в тлеющие угли скорби. Йенифер была согласна внимать и усваивать гневные отповеди матери, слушать забористую брань отца, лишь бы они возвратились с пепелища целыми и невредимыми да приняли её с распростёртыми объятиями, а затем позвали по имени, опять принявшись спорить, какое звучит лучше. После короткой перебранки последовало бы примирение, впрочем, как и всегда, и они ушли бы в закатный багрянец счастливой семьёй, тремя звёздами вознеслись бы на вечернее небо, чтобы никогда не разлучаться и сиять, очаровывая мир своими улыбками.
Отчего ж судьба была так жестока и несправедлива? Ко всякому живому существу, ибо с кем бы Джейн ни говорила, так непременно узнавала о страданиях, нежданно-негаданно