дом, построенный из пчелиных сот, перьев или стекла – никто в целом мире не догадался бы строить дом из таких материалов, Эстер. Странный, диковинный дом, но все же прочный. А ты всегда была такой. Ты – женщина. А женщинам даны силы, чтобы восстанавливать разрушенное. Женщины не… – он замялся и перевел взгляд с неба на сестру, – женщины, они могут меняться. Не то что мужчины. Мужчина должен быть или героем… или негодяем.
Исаак еще крепче сжал руку Эстер.
– Вот что я хотел тебе сказать, сестра. И это единственное, что я должен был сказать.
Он весь напрягся, и Эстер заметила, как взгляд его обратился к реке, словно ожидавший его на причале труд мог усмирить растущую внутри ярость.
Он вздохнул, отпустил ее руку и весь как будто окаменел. Впервые Эстер почувствовала, каких усилий ему стоит оставаться спокойным, подавляя желание высвободить все, что скрывалось в его душе и теле. Но он лишь тихо произнес:
– Мужчина приходит в этот мир, чтобы выполнить лишь одно предназначение. Может быть, что-то доброе. Или наоборот. Но, видишь ли, оказалось, что мое предназначение – устроить тот пожар. И значит, я пришел во зло.
Он смотрел сестре в глаза. У Исаака было чистое, гладкое лицо, какое Эстер последний раз видела, когда он был еще мальчиком. Но в нем не было мольбы о прощении.
– Уходя из этого мира, я что-нибудь сделаю. Что-то хорошее. Как Самсон.
По губам его скользнула тень невеселой улыбки.
– Я разрушу какой-нибудь дом порока. Напрочь!
С этими словами Исаак так сильно ударил кулаком по ладони, что Эстер невольно вскрикнула.
– И падет кровля прямо на голову. Или, быть может, я кого-то спасу. Мальчика, например.
От этой мысли у него на мгновение перехватило дыхание.
– Я вскочу на палубу корабля, когда его охватит огонь, и спасу мальчика. И прежде, чем сгорю сам, выброшу его в воду.
В каждом его слове слышалась самая настоящая, неприкрытая ненависть.
Эстер поняла, что Исаак будет грызть себя всю жизнь, пока это не убьет его.
Он повернулся и зашагал к докам.
Она пошла домой, ступая по булыжникам мостовой, как будто они были сделаны из стекла.
Раввин сидел на том же месте, где она, уходя, оставила его. Он повернул в ее сторону голову, но подождал, пока она повесит шаль.
– Твоего брата нет с тобой, – тихо произнес ребе.
– Нет.
За высокими окнами большой комнаты лил начавшийся еще во время ее прогулки дождь, отчего окна казались матово-белыми. В камине звонко потрескивали поленья. Должно быть, его запалила Ривка, прежде чем уйти по своим делам. Эстер легко могла представить ее себе: туго обтянутые рукавами платья руки, каждое движение которых свидетельствовало о решимости продлить дни угасавшего ребе. А сейчас даже внезапный треск дров в очаге громко напоминал о неусыпной заботе служанки.
Раввин Га-Коэн Мендес сидел у очага. В своем кресле с высокой спинкой он выглядел совсем ссохшимся. Его скулы выглядели как два бледных бугорка, а некогда белая борода отдавала желтизной.