и под прицелом. Развернулся молодцевато и с грохотом вломился в оружейную рощу.
Шаг, другой, третий… Гукнуло, грюкнуло и затихло. Танда вывернулась из Владькиных рук, подбежала к рощице. Та занимала чулан – не чулан, а словно бы тупичок, боковую каюту в магистральном коридоре. Прямо из пола вырастали, вставали упруго мощные древки, все еще раскачивались, сталкивались, звеня, стальные, покрытые кое-где позолотой наконечники. Терпко пахло оружейной смазкой и смолой, которой оплывали поврежденные Степаном древки. Там, где он прошел, отчетливо виден был след, промятый кроссовками в валежнике, в полусгнивших, от старости, а может, от зрелости упавших стволах. Осенней ржавчиной рассыпались в пыль старые причудливые железки, с угрозой смотрели быстро затягивавшиеся смолой трещины на зрелых древках, пытался подняться, выпрямиться молодой, похожий еще скорее на дроты, сломанный Степаном подрост. Он прямо на глазах расширял клинки, выгибал их в обратную сторону, наращивал шипы и крючья на месте отколотых жал и боковых клинков, будто в компенсацию безнадежно ослабленному ратовищу, трещины на древках и клинках наливались причудливым золотом насечек… «Словно бурелом», – подумала Танда, остановившись у границы рощи. Вот они, следы. Шаг, другой, третий… и обрываются внезапно. А дальше ровной стеной, до самой просвечивающей задней переборки чулана, устремившиеся ввысь неподвижные древки с оковками, подтоками, опоясками, с хищным железом клинков и крючьев. Словно вот здесь, сразу после третьего шага, Степина дорога свернула круто и вывела его из рощи туда, куда ему одному и было надо…
Неожиданной болью резануло ногу, и Танда отскочила, нагнулась посмотреть. Чуть выше щиколотки вспухал тяжелыми темными каплями, разворачивал края, словно в улыбке раздвигая губы, глубокий порез. Зажала его ладонью, посмотрела под ноги. Рядом с раздавленной Степаном истончившейся до кальки консервной банкой распрямлялся росток. Видно было, что на него наступили, и теперь он выпрямлялся, решительно, яростно, со свойственным всем росткам упрямством. Его еще мягкое, свернутое в трубочку окровавленное железко было помято и надорвано. Оно выпрямлялось, расправлялось рывками, надрывы стягивались рубцами, выгибая клинок, между ними стремительно нарастала стальная пластина и видно было уже, что его форма будет сильно отличаться от клинков материнской рощи. Кровь словно впитывалась, вплавлялась в него, оставляя на полированном металле причудливый рисунок. Крохотная алебарда с причудливой и уже красивой формой железка, попробовавшая кровь еще до рождения, хищно раскачивалась, тянулась к Танде.
«Еще бы им людей не ненавидеть, после такого-то», – подумалось как-то отстраненно, как бы между прочим. «Они, небось, изначально были косами, людей любили, пока какой-то умелец их не перекроил. Вот и эта алебарда такое гибридное потомство с покалеченным подростом даст, что закачаешься. Непонятно только, как он через них прошел. Неужели лабиринт его