1940 годом, ближе к концу пребывания в Сиэтле[58]. В этом уникальном по форме построении (собственно кредо, набранное прописными буквами, перемежается с многословными пассажами прозы «в нагрузку») Кейдж пишет о том, что его заботит, скрыто полемизируя со своим бывшим учителем Шёнбергом, убежденным в том, что гармония есть краеугольный камень музыки:
«теперешние методы создания музыки, особенно основанные на гармонии и, следовательно, на обращении к специфическим шагам в области звука, не подходят композитору, который окажется перед лицом всего обилия и разнообразия звуков».
И если слово «музыка» в сознании людей связано с искусством гармоничным, с музыкой прошлого, добавляет он, то можно придумать другое название: «организация звука». (Кейдж позаимствовал этот термин у Вареза, который позже послал ему телеграмму с требованием прекратить им пользоваться[59].)
Круг общения Кейджа расширяется; его весьма оживила дружба с двумя художниками так называемой Северо-Западной школы Марком Тоби и Моррисом Грейвсом. Благодаря Тоби, на чей абстрактный стиль в какой-то мере повлияли его занятия китайской каллиграфией, Кейдж стал задумываться о глубинном родстве искусства и жизни. Он вспоминал, как, насмотревшись на белую живопись Тоби, взглянул потом на тротуар и понял, что он столь же прекрасен, как живопись: стоит изменить отношение к объекту, и он становится достойным созерцания. Кейдж также вспоминал, как Тоби учил своих студентов рисовать натюрморты по памяти, стоя как можно ближе к рабочей поверхности, – скованность физических движений и ограничение перспективы приводят к неожиданным новым результатам[60].
Грейвс постоянно фигурирует в самых веселых историях Кейджа. Они познакомились на одном из концертов Кейджа, когда по необъяснимой причине Грейвс воскликнул: «Иисус во всем!» Потом Кейдж с Ксенией жили с Грейвсом в одном доме; однажды Грейвс весьма запоминающимся образом выразил раздражение ночными сборищами в комнатах Кейджей, которые длились и длились:
«Ксения любила, чтобы вечеринка не кончалась никогда. Однажды в Сиэтле, когда вечеринка, на которой мы присутствовали, подошла к концу, она стала приглашать всех, кто был еще в силах, продолжить у нас, – даже тех, с кем мы только что познакомились. И в итоге часа в три ночи у нас в гостиной громко распевал какой-то ирландский тенор. Моррис Грейвс жил дальше по коридору. В старомодной ночной рубашке, с изящной деревянной птичьей клеткой в руках, из которой было вынуто донышко, он вошел без стука, промаршировал прямо к тенору, надел птичью клетку тенору на голову и, ни слова не сказав, удалился. Эффект был такой, словно разом погасили все свечи. Очень скоро мы с Ксенией остались одни».
В другой раз Грейвс подъехал к павильону с гамбургерами в машине со снятыми сиденьями, на место которых были поставлены стол и стулья, словно это комнатка; от машины до павильона он развернул красную ковровую дорожку, а съев гамбургер,