пояс морским узлом.
Я смотрю на него.
– И как, помогает?
Он пожимает плечами.
– Это дает больше времени.
Я тяну его за локоть и разворачиваю лицом к себе.
– Тебя так используют? – Этому ребенку на вид не больше десяти лет. Хотя, судя по запавшим усталым глазам, возможно, он и старше.
Он отстраняется от меня и садится на подстилку. Я опускаюсь рядом.
– Испанцы вздергивают человека на дыбу за такой грех. Пока не сломают каждую кость в теле, а затем выбрасывают за борт. Ты должен рассказать генералу.
– Тот мальчик, что был до меня, рассказал, – горько усмехается он. – Вот только в море бросили его. – Он смотрит на меня и кажется совсем ребенком. – Сплетни злят мужчин. А мне, как-никак, еще с ними жить.
– У тебя нет ни друга, ни защитника?
– Только Бог на небесах. Которому нет дела до таких, как я.
Он шарит под циновкой и достает маленькую птичку, наполовину вырезанную из куска дерева, и намечает ножом перья.
– Почему ты помог мне в трюме?
Томас делает в заготовке глубокий надрез, чтобы обозначить край крыла.
– Мне это не понравилось. – Он стряхивает стружку на пол. – Я думал, может, понравится, но нет.
Я сижу с ним, он молча вырезает птицу. Мальчишка прав. Место хорошее. Полный обзор палубы вплоть до носа корабля. Над нами лестница, за нами бизань-мачта. Джентльмены наверху, как он выразился, на расстоянии плевка. Правда, толку нам от этого никакого, но все же.
Мы прячемся вдвоем в тени укрытия, когда колокол сзывает матросов на вечернюю молитву на верхнюю палубу. Дождь прекратился, корабль идет ровным ходом. Матросы с грохотом взбегают по лестнице у нас над головами, совершенно не замечая нас в темноте. Сто с лишним ног, обутых или босых, в зависимости от ранга их хозяина, выбивают пыль из деревянных ступеней. Когда все проходят, становится тихо, как в могиле. Слышен только скрип обшивки, царапанье крыс да шорох ножа Томаса, обтачивающего деревяшку.
– Ты из Эфиопии? – спрашивает он, не поднимая глаз.
– Из Гвинеи, – отвечаю я. – По крайней мере, так мою страну называют англичане.
– Ты похожа на царицу Савскую. Она была эфиопкой.
Я знаю эту историю. «Черна я, но красива», – говорила она. Однажды я видела ее портрет в Сьюдад-де-Мехико. Единственный раз, когда я видела чернокожую женщину, написанную маслом. Правда, художник одарил ее золотыми волосами. В любом случае, думаю, ей никогда не доводилось прятаться под лестницей с крысами.
После молитв и смены вахты матросы возвращаются и устраиваются на ночь. Кто-то затевает партию в кости, кто-то, как Томас, вырезает фигурки из дерева. У некоторых есть книги, и они пытаются читать при лунном свете, пробивающемся сквозь орудийные порты. Вскоре к лестнице направляются четверо мужчин с незнакомыми мне деревянными и металлическими инструментами. Одетые в добротные льняные рубашки, они ворчат и плетутся нога за ногу.
– А это кто? – шепотом спрашиваю Томаса.
– Музыканты.
– Для генерала?
Он