усами.
Ух, как увлекательно. Надо немедленно разбудить Бурака.
3
Господин Бурак и Селин вышли в сад как раз тогда, когда я, вернувшись с рынка, переносил хлеб и овощи из корзинки, приделанной к велосипеду, в кладовую через черный ход. Поэтому, как мне кажется, они меня не заметили. Открывая ворота, Селин придержала колокольчик, чтобы он не зазвенел. Этот колокольчик я сам туда повесил, чтобы мы знали, когда кто-то приходит или уходит. Известное дело, остров теперь не тот, что был когда-то. Из Стамбула пароходами бесперечь прибывают толпы бандитов и хулиганов. Конечно, немного странно, когда человек выходит из собственного сада словно вор, подобно госпоже Селин. Ну да это не мое дело. Я отвернулся.
Госпожа Ширин любит хлеб из пекарни Нико. Покупать его надо свеженьким, только что из печки – до того, как его разложат по полиэтиленовым пакетам. Иначе зачерствеет. Госпожа Ширин ничего не скажет, но едва откусит кусочек, я по ее лицу сразу пойму, что ей не понравилось. Здесь, на острове, купить свежий хлеб просто. Сажусь на велосипед, еду на рынок. Пока хлеб печется, дети Нико угощают меня чаем. Сам он приказал долго жить несколько лет назад. Да и все мои друзья с рынка уже поумирали. Не осталось никого старше меня. Ребята твердят: ты, мол, дядя Садык, крепок как дуб! И всё спрашивают, сколько мне лет. А я отвечаю, что не знаю. Некоторые удивляются, что я до сих пор езжу на велосипеде. Я не говорю им, что у меня болят колени. А и сказал бы – пропустили бы мимо ушей. Знаю, что для молодых стариковские жалобы – пустое брюзжание. Отмахнутся: «Да ты силен как конь!» – и всё.
Других коней, кроме тех доходяг, что возят по острову фаэтоны, они и не видели. Так что, в сущности, они правы: я такой же немощный, как эти клячи. Только вчера госпожа Нур рассказывала: рядом с пляжем Виранбаг одна лошадь пала, изможденная жарой и тяжким грузом. Изо рта кровь текла. Грех, большой грех! Живодеры! Госпожа Нур, говоря об этом, чуть не плакала. Она с детства такая чувствительная ко всему, что связано с животными. Я даже подумал: не устроить ли мне, как тогда, театр теней, чтобы рассеять ее грусть? По вечерам на кухне ту стену, у которой стоит стол, замечательно освещает заходящее солнце. Я складывал пальцы, и тень моей руки превращалась в утку. Когда Нур плакала из-за пропавшей кошки, хромой уличной собаки или упавшей в колодец раненой птички, мои представления отвлекали ее, она принималась смеяться и забывала о своей беде. Теперь, конечно, это было бы не вполне уместно.
Я выпил чаю с сыновьями Нико. Мы поздравили друг друга с праздником, поулыбались и опустили головы. Газету я не читал. Много лет уже в газеты не заглядываю. Когда Нико был жив, мы слушали новости по радио. После его смерти радиоприемник убрали, и в пекарне стали слушать музыку. Негромко заводят греческие песни. Невестка Нико подпевает, стоя за прилавком. Внутри у меня все сжимается. Я слышу мамин голос. Мне представляется обезумевшее море, в нем – корабль. Тот самый, на котором отправили в плавание меня и госпожу Ширин. Я смотрю с палубы вниз. Там, в тумане, бьются