колесом, рассказ свой всё больше стал украшать тюремным жаргоном, и даже походку пытался изменить, но спотыкался.
На краю тундры, у первых чахлых берёзок, посреди увлекательного Яшкиного рассказа об очередном тюремном подвиге, а иных в его жизни не было, у него из-под ног порскнул[4] заяц, как всегда неожиданно, испугав героя. Саня вскинул дробовик, провернув его на лямке через плечо, как в ковбойских боевиках, и в ту же секунду прозвучал выстрел. Яша встал, открыв рот. Саня устало скинул рюкзак с рубероидом, открыв мокрую от пота энцефалитку[5] на спине, подобрал зайца. Порывшись в кармашке рюкзака, нашёл верёвочку, накинул петельку на заднюю лапку зайцу, подвесил его на ветку берёзы на уровне глаз. А дальше произошло то, что Яшка увидеть не ожидал: выверенными движениями этот невзрачный егерь быстро сделал надрезы и несколькими уверенными движениями стащил шкурку с беляка, быстрее, чем Яшка сапог с ноги. Дальше – хуже: незаметное движение опытной руки, и сизо-зелёные кишки вывалились на траву, хрустнули косточки, и счастливый Байкал захрустел долгожданной заячьей головой – ну, не тащить же лишнюю тяжесть на себе, и рубероида достаточно. Такого за всю свою беспутную и никчемную жизнь Яшка не видал. Особенно поразили его и вогнали в ступор эти привычные, словно отрепетированные движения, будто ежедневные, как хлебушек порезать. А ещё стояла тишина, как во время спектакля, даже Байкал сидел и молча ждал, переминаясь с руки на руку. Вытирая пучком травы окровавленный нож, Саня подошёл к Яшке и, улыбаясь во всю ширину своей интеллигентной бородки, ласково, по-отечески произнёс:
– Будешь много говорить, и с тобой может случиться то же самое.
Эти слова вывели Яшку из оцепенения, он молча скинул понягу с рубероидом на землю и бросился бежать назад, удаляясь по тундре в стороны базы. Саня долго смотрел ему вслед, затем обвёл взглядом два рюкзака с рубероидом, ружьё, зайца, катящееся к закату солнце и, обращаясь к другу, сказал облизывающемуся Байкалу:
– Говорила же мне мама: «Язык твой – твой враг!»
Байкал подобрал вываленный язык, захлопнул пасть и молча согласился.
Последний поход
Андрюха сидел на крыльце дома и, задумчиво глядя вдаль, пыхтел смятой папироской. Ну и загадал же батя намедни ему загадку! Говорит, своди меня, сын, в тайгу на зимовье, я соскучился, говорит, по лесу, по дикой реке, по тишине и костру. Сводить-то не сложно, да только от дороги до зимовья 25 километров, а отцу в два с хвостиком раза больше в годиках будет. И все они, эти годики, суровые: большую часть жизни за рычагами экскаваторов и бульдозеров – и в комариное жаркое лето, и в морозы сорокоградусные, и в пурги беспроглядные, и, бывало, впроголодь, и по-всякому было – начнёт рассказывать, не переслушаешь. Все камчатские дороги ковшом его экскаватора строились, но здоровья эта работа нисколько не добавила. Вот теперь Андрюха думал, как же довести батю к недавно построенному зимовью – дойдёт ли?