за берег, аккуратно спустился к мелководью. Я последовал его примеру: перекинул двустволку через голову, снял лыжи, стал на прозрачную толщу льдины, держась за лыжи на берегу, и, опасливо поглядывая на глубокое улово[9] подо мной, начал бочком потихоньку спускаться к перекату. Но шаге на третьем в мгновение ока случился оскользень, и я, как мешок с турнепсом, рухнул в реку, как раз посреди ямы. Река мягко приняла меня в свои объятия, подхватила, обняла и понесла вниз по течению. Нет, она не была со мной холодна, она ещё не добралась до моей тушки, укутанной, как капуста. Рюкзак с матрасом был своего рода спасательным жилетом, воду впитывали медленно, никуда не торопясь. Несколько волновало ружьё, с ним в реке я был похож на Шарика из Простоквашино, но бросить его было невозможно, это отцовский подарок. Ещё больше волновало, что весь берег был обрамлен вертикально стоящим льдинами, до края которых мне было никак не дотянуться. За поворотом реки я спугнул стайку зимующих крохалей, которые сначала признали во мне сородича и, лишь подробней разглядев, с шумом бросились наутёк. Я подумал, что всё равно не добыл бы их, у меня слишком мелкая дробь в стволах и немного воды в них…
Когда вода, наконец, добралась до моего тщедушного тельца, то схватила его так, что дышать стало невмочь: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но с берега ко мне уже тянула свои руки упавшая ива, и я не стал отказываться от её помощи. Взобрался на её лежащий в воде ствол и, подтягиваясь по нему, выполз на берег. Хорошо, что рюкзак был старый, драный, поэтому с него текло, как с дуршлага, и он, пока я бежал назад к перекату, становился всё легче и легче. Славка уже вернулся на мой берег, натаскал кучу хвороста и сейчас весело трещал сучьями, увеличивая заготовки сушняка. Я вытряхнул матрас, раскатал его на снегу и начал раздеваться. В мокрой одежде было холодно так, что зуб на нос не попадал. С меня текло, как с гуся вода, и когда снимать стало нечего, вода, собравшись в лужу на матрасе, смявшемся под моим весом, начала подергиваться ледяными заберегами.
– С-с-слав-в-ва, п-п-падж-ж-жигай! – говорю я корешу. Он обернулся и с хитрым прищуром говорит:
– Спички давай!
У меня, как говорится, в зобу дыханье сперло.
– Да ладно, шучу-шучу, – говорит Славка и так ласково улыбается во все оставшиеся 26 с половинкой зуба. Достаёт заветный коробок, и тепло начинает растекаться из его рук по сучьям хвороста и моей душе.
Пока костёр разгорался, моя одёжка, брошенная бездумно в снег, задубела, и, осмотрев все эти ледяные скульптуры, мы решили, что сушить их у костра мы будем до первой черемши. Поэтому Славка, раздевшись, поделился пополам своей одеждой, а ледяные комки моей мы, как смогли, засунули в рюкзаки. Из-под верхнего клапана славкиного рюкзака голосовал «за» рукав моего свитера, а из моего – расставленные в разные стороны негнущиеся утепленные штанины. Смотрелось это всё диковинными рогами редкого вида оленя. В славкином свитере на голое тело и подштанниках с дыркой на коленке я смотрелся ещё более редким видом. Но