валежины, которая будет служить скамьей. Тем более, как можно было пропустить такой вечер и закат, разгорающийся над дальним хребтом? Словно неведомый великан взмахнул полой огромного тёмно-фиолетового плаща с алым подбоем…
– И только гроздья рябины алым огнём горят… – пел Петрович, глядя, как красавица-невестка Лариса накрывает на стол, её подружка нарезает салат, а их мужья таскают дрова и жарят шашлыки на прутиках. И в его голосе за внешней радостью чувствовалась потаённая грусть: радость за молодую семью сына, за красоту их молодости и грусть понимания, что его-то молодые годы, веселье и лихие забавы остались далеко позади, а впереди… А что впереди?..
Лариса нервничала. Ландорики приклеивались к сковородке напрочь, и их приходилось отскребать от неё. Уже вторую сковородку подгоревших, разорванных, скорченных оладушек она отправила за берёзовую валежину, в траву, пока никто не видит. В процессе приготовления ужина выяснилось, что хлеб впопыхах забыли дома, вместе с купленными к шашлыкам лепёшками. Хорошо, что в зимовье на полке нашли пакет с мукой и бутылку подсолнечного масла. Сковорода висела на гвоздике у печки, как и полагается. А ландорики – они те же лепёшки, а пожаренные на углях костра даже вкусней! Наконец, то ли сковорода на углях разогрелась, то ли угли, подёрнувшись сизым пеплом, перестали излишне жечь, – дело заладилось, и как шашлыки были готовы, у Ларисы выросла горка румяных постных оладушек.
– И только гроздья рябины в окошко ко мне глядят… – радость Петровича всплеснулась, как океанская волна, наскочившая на риф, когда он достал из студёной реки охлаждавшуюся там бутылочку беленькой и выставил на стол. Душа пела под треск высокого костра, догоревший закат и расплывающееся по телу тепло. На облокотившуюся на стол жердочку повесили зажжённый фонарик, и в кромешной темени ночи их застолье казалось загадочным таинством, окружённым непроглядно-чёрным покровом. Хотелось сесть поближе и обняться, что молодёжь не преминула сделать, не забывая об остывающем ужине. Лепёшки всем понравились, их макали в домашнюю аджику-горлодёр, и они исчезали наравне с шашлыками. К середине второй порции шашлыков и поллитровки ландорики закончились. Кто-то из толпы попросил добавки, и Лариса призналась, что несколько непрезентабельных оладушек валяются за валёжиной, на которой сидели. Пошарив рукой в траве, их достали, и закуски на столе добавилось.
– Ай да невестка мне досталась, – понесло в лирику захмелевшего Петровича, – умница, красавица, – перечисляя, загибал пальцы свёкор, – всякое дело у неё спорится – хозяйка! А повариха – пальчики оближешь! Вон какие, – говорит, – ландорики с рябиной испекла! И когда успела собрать? Мастерица, что ещё скажешь! Дай я тебя, дорогая, поцелую.
– Да ладно, вам, папа, – заскромничала Лариса, – ни с какой рябиной я ландорики не пекла.
– Как не пекла? Я ж ел, мне попалась. Хорошо получилось, вкусно! – удивился Петрович.
– И мне.
– И мне попалась рябина, – загомонили