выяснилось, именно он заходил к ней последним – с банкой мочи, уж после того, как я проводила ее. Однако достоевщина какая-то получалась – с чего бы ему убивать старушку? Мотивы какие? Ну, во-первых, сама себе отвечала я, заходя на очередной круг, с ним случаются такие, как выразилась Прасковья, "запуки"… И на похоронах его не было, якобы зуб заныл, а может, совесть заныла? Совершил в очередном припадке… Когда-то по НТВ, вспомнилось мне, сюжет был про маньяка, который как раз на пожилых женщин охотился, подкарауливал их возле дачных участков, душил и даже насиловал… Ведь связался же он со старой Ленушкой и сожительствует с ней – отклонение налицо…
Отсюда, из садка, я увидела, как к сараю быстро прошла Прасковья с ведром – кормить куриц. Это важное дело она, к счастью, не доверяла мне. А все-таки интересно, почему она тогда пряталась от меня в сарае? Это ведь была она, кто же еще… – подумала я и в этот момент отчетливо осознала, что все эти мои размышления, какие-то построения насчет убийства, что ведь они как будто… развлекают меня?! И если избавиться от них, выкинуть из головы и признать, что смерть соседки была обычной, никакой не насильственной, то не будет ли в этом даже какого-то разочарования? Не останется ли тогда, без этой головоломки, одна лишь смертельная деревенская скука?
Прасковья меж тем уже выходила из сарая с зажатой под мышкой курицей.
– Вот, еще одна охромела, – сказала она, когда я вышла ей навстречу. – А все Тоська-Шишига, она наколдовала!
Я уже знала, что Прасковья недолюбливала Тосю (впрочем, кого она, "долюбливала"?) и всякий раз, особенно когда речь заходила о курицах, поминала ту самыми недобрыми словами.
– Хуже всякого хорька, эта Тоська, – продолжала она и сейчас. – Шляется по чужим подворьям, по сараям да по наседлам, всякой-то гадости везде накидает. Уж и Ленушка в бане у себя находила – нитки намотаны и соломина торчит, за каменку было подсунуто. Окромя Тоськи, больше некому такое сделать!
Говорила, а сама ловким движеньем перехватила курицу, довольно крупную пеструшку, с сиплым хрипеньем вырывающуюся у нее из-под руки. Подошла к чурбану, что стоял перед сараем на утоптанной площадке – тому самому, на котором когда-то обучала меня колоть дрова… Я поняла, что сейчас он послужит… плахой.
Вот она уже укладывает на него жертву, крепко прижимая, приплющивая широкой ладонью, чтоб не трепыхалась… Круглый куричий глаз, немигающий, черный, с темно-желтым ободком, глянул на меня пронзительно. Я могла бы уйти, моя помощь не требовалась, но точно под гипнозом стояла рядом.
Топор ударил стремительно, точно, и голова – всего-то комочек с открытым по-прежнему глазом – скатилась на снег… А потом случилось невероятное. Обезглавленное тело подпрыгнуло, взвилось и закружилось по двору. Дымящимися струйками брызнула по сугробам кровь…
– Ах, зараза! – воскликнула Прасковья с досадой. – Лови ее скорей, беги, беги туда!
Но я и с места не сдвинулась, изумленно наблюдая, как вспыхивают на снегу