живое.
Он взял фонарик с кухонного стола – старый, с тусклой лампочкой, который он держал на случай отключения света. Батарейки почти сели, луч дрожал, как его руки. Эрик спустился по узкой лестнице, чувствуя, как воздух становится холоднее, гуще. Дверь в подвал была приоткрыта. Он никогда не оставлял ее открытой – слишком боялся, что сырость доберется до книг. Он толкнул дверь, и петли заскрипели, как в дешевом фильме ужасов. Свет фонарика выхватил полки с коробками, старый стул с отломанной ножкой, паутину в углу. Ничего. Никого.
И все же он чувствовал запах. Слабый, едва уловимый – сигаретный дым. Эрик не курил. Анна курила, но только ментоловые, тонкие, с запахом мяты. Этот был другой – тяжелый, горький, как те сигареты, что продавали в ларьке у вокзала. Эрик шагнул вперед, луч фонарика скользнул по полу. Там, у дальней стены, лежал окурок. Маленький, смятый, с золотистым фильтром. Он наклонился, чтобы взять его, но замер. Рядом с окурком был след – влажный, четкий, как будто кто-то только что прошел в мокрых ботинках. Женский ботинок. Как те, что он видел на кладбище.
Эрик выпрямился так резко, что ударился головой о низкий потолок. Боль прострелила виски, фонарик выпал из рук и покатился, освещая углы подвала. Он схватил его, направив свет на след. Один. Только один. Как будто кто-то стоял здесь, смотря на него, а потом исчез. Он развернулся, луч метнулся по стенам. Никого. Только тишина, такая густая, что ее можно было резать ножом.
Наверху что-то упало. Глухой стук эхом разнесся по дому. Эрик бросился к лестнице, сердце колотилось в горле. Он взлетел наверх, ожидая увидеть разбитую лампу или упавшую книгу. Но это была кружка – та самая, с надписью "Лучший брат". Она лежала на полу, расколотая пополам, а вода растекалась по доскам, как кровь из раны.
Эрик стоял над разбитой кружкой, чувствуя, как вода пропитывает его носки. Он не слышал, чтобы ветер усилился, не видел, чтобы окно открылось. Кружка была тяжелой, с толстым дном – такие не падают сами по себе. Он наклонился, собрал осколки, пальцы дрожали. Надпись "Лучший брат" теперь была разорвана: "Лу" на одном куске, "чший" на другом. Он бросил их в мусорное ведро, но звук стекла о металл заставил его вздрогнуть, как выстрел в тишине.
Он вытер пол тряпкой, стараясь не думать о подвале, окурке, шагах. Утро уже близилось – за окном небо стало серым, как старое одеяло, которое слишком часто стирали. Эрик заварил кофе, хотя знал, что не уснет, даже если захочет. Кофеварка шипела, наполняя кухню горьким запахом, и он смотрел, как капли стекают в стеклянный кувшин. Анна ненавидела кофе. "Пахнет, как горелая резина," – говорила она, морща нос, и пила чай с мятой, которую рвала прямо у реки. Эрик улыбнулся этой мысли, но улыбка вышла кривой, болезненной. Он давно не вспоминал Анну такой – живой, с ее смехом и привычкой грызть ногти. Чаще приходили другие картины: ее тело на берегу, волосы, спутанные водорослями, и пустые глаза, глядящие в никуда.
Он взял чашку и сел за стол. Книга все еще лежала там, рядом с запиской "Прости". Эрик потянулся к ней,