что в монастыре на пояске вздернулась, и много еще кого… Когда последний в роду помирать собрался, – все предки собираются, ждут его. Стою я и думаю себе: кто ж это так сильно молодой графине смерти пожелал? А Мария рядом стоит и плачет молча, потому как видит она это все, а сказать не может. Тут я и поняла: а ведь Ванда сама на себя смерть звать вздумала… Только не знает, что не себе одной беду уготовила. Все, думаю, пропала красавица, сколько-то она протянет еще? Смерть – она погостить любит: раз ее позовешь – потом век не прогонишь….
Однако же протянула она долго, сильна была. Я думала, через год хоронить придется, – ан нет, через год у них со старым графом сынок родился, и пошло-поехало: что ни год-другой, то еще сыночек. Старших двоих Анна-мельничиха принимала, тетки Вацлавы мать, она уж померла. Хорошая была баба, заговоров без счета знала, почитай всему селу крестной была, – дети-то все при ней народились. А третий, Генричек, у госпожи в животе поперек встал. Анне одной не справится было, она и Вацлаву на подмогу позвала, и меня… Хоть и не любила меня она, пришлую-то. Втроем ворожили, кругом взявшись: ничего, миловал Бог, родился сыночек всем на заглядение.
Вот тогда я на молодую графиню второй раз вблизи поглядела… Ничего не изменилось, никуда смерть от нее не делась: рядом стоит да глазами ее глядит. Анна с Вацлавою тогда зареклись больше к госпоже подходить, – неровен час, смерть привяжется. А мне куда деваться? – жить надо на что-то, четвертый год, почитай, подачками кормимся. Так и стала к ней ходить, травами поить, выхаживать… Ничего, чую, и на этот раз обойдется, обождет смерть. Так весь год к ней и проходила. Деревенские меня тогда через это зауважали: как же – была ведьма пришлая, а теперь самой госпожи травница. Я в тот год и мать твою замуж выдала, ей как раз пятнадцать сравнялось. Парни-то местные ее раньше совсем в грош не ставили: пришлая, да немая, да ведьмина дочка, а тут посватался сосед, правда из семейки такой, что срам прикрыть нечем, а как что появится – все в кабак… Ну, про отца да деда твоего семью ты и сама все знаешь… Я на ту пору давно поняла, что Марию мне не выучить ничему, вот и выдала ее замуж да стала внучек дожидаться.
Через год брат твой Петр народился, а у графини четвертый сынок подоспел. Старшим-то сыновьям она кормилицу брала, а этого сама кормить вздумала. Тут я ей и шепнула (она уж мне доверять стала): не смейте, мол, госпожа, порча на вас страшная, неровен час, на дитя перейдет. Она давай выпытывать, что мол, за порча, да кто навести мог, а сама усмехается: сказки, мол. Тут я ей все и сказала, что при ней видела. Сами, говорю, себе смерти пожелали. Виноватою в чем-то себя мнили, каялись да смерть звали, – вины той может уж и срок прошел, а смерть при вас задержалась. Молитесь, говорю, да детей от себя подальше держите: вы-то женщина сильная, а они для смерти легкая добыча.
Побледнела она… «Откуда, – говорит, – знаешь, что виновата была? Да и виновата ли, раз от вины невольной