клуб. Преподавалось все – умение говорить, сидеть, слушать, а сколько смеха и юмора – наш профессор источал истории, как Ходжа Насреддин.
Вот несколько самых ярких воспоминаний.
Первое впечатление. Это произошло перед защитой диплома в Училище 1905 года. Элегантный, аристократический, доброжелательный необычайно, и почему-то про него говорили – однорукий, – это было таинственно, потому что нам казалось, что руки было две. Это уже было загадочно. Это был уже ТЕАТР. Потом мы узнали, что он в молодости потерял руку на войне.
Второе – это восторженные воспоминания Татьяны Ильиничны Сельвинской об отце Михаила Михайловича Курилко – профессоре Михаиле Ивановиче Курилко-Рюмине, у которого ей посчастливилось учиться. Это были легенды, опять уводившие в мир театра. Михаил Иванович ходил с повязкой, так как у него не было одного глаза. Отец и сын были оба очень элегантные и высокого роста. Она рассказывала, что Михаил Иванович одним махом мог перепрыгнуть трехметровую лужу.
Сильное впечатление производила и жена нашего профессора, она была кореянка, что в те времена было более, чем редкостью, тоже высокая, длинноногая, в очень коротком полупрозрачном домашнем платье, она была как на старинной картине – с длинными черными волосами, очень приветливая. Запомнились и шумные застолья в огромной квартире с лестницами и окнами из кухни в комнату – так тогда не было еще ни у кого, – это был как бы старинный дом музей, тоже театр.
В институте обучение сценографии костюма проходило очень живо. Профессор после возвращения из своей поездки в Испанию проводил демонстрацию подошв своей обуви, настоящей «Саламандры» – из дорогой кожи, а мы любовались тонким сочетанием коричневых оттенков в костюме учителя. Тут же начинались рассказы о смешных историях на репетициях в театре, о великих мастерах сцены. И театр творился как-то сам собой. Но я всегда знала, что если я заблужусь в лесу замыслов и полезу на елку, или забреду в болото, то меня снова поставят, как в сказке про Мальчика-с-Пальчик, на широкую лесную дорогу, а все мои впечатления об этих экскурсиях войдут в сценографию. Но не прямолинейно, а уже пережитые и адаптированные. Трудиться никто не заставлял – работали с удовольствием.
А кто показывал нам первые западные ролики? На домашнем кинопроекторе, на стене мастерской – это было свободное эротическое кино. Чтобы ничего не боялись и ко всему были готовы.
И я не очень понимала, почему он недолюбливал прибалтийскую сценографию и всегда наши решения уводил от такого пути. Видимо, в этом ему виделось тонкое, но глубинное разрушение культуры, то, что и происходит сейчас. Эти живые голубки в клетке к «Ромео и Джульетте» – а нам, конечно, нравилось все это… Но, сколько возможно, нас старались приблизить к Традиции.
После крещения в Малаховском пруду каждый вышел на свою тропу театра – и вышло все, как задумывалось двадцать лет назад. На выставке в Академии собралась великолепная коллекция живописи и театра,