с какой-то корягой, в зеленой шляпе, в зеленом велюровом пальто и сабо с золотыми носами – главный художник!
В комнатке я уже не одна. Стены быстро заполняются портретами на фоне суровых магаданских пейзажей.
Первый снег выпал в конце сентября, огромными пушистыми хлопьями. И падал как в кино, пока все не покрыл толстым белым одеялом. И наступила зима. Окно плотно залепило снегом. И уже не видно было дальних снежных верблюжьих горбов – за ними был Ледовитый океан…
Зарплата у меня была большая. В Москве трачу, не задумываясь – в ресторанах и магазинах. Оставляю маме и дочке (ей шесть лет). Она осталась с бабушкой, а я оформляю спектакли в Магадане, Хабаровске, Комсомольске, Владивостоке, Красноярске – год, два, три, четыре…
Работая в Магаданском театре, я участвовала в ежегодной московской выставке «Итоги театрального сезона». На очередной выставке, главный художник Большого театра Николай Николаевич Золотарев заметил мои эскизы и спросил у моего педагога, профессора Курилко, чьи эти замечательные эскизы. И учитель ответил: – «Это моя выпускница, которая работает главным художником Хабаровского музыкального театра» – я к тому времени уже перебралась туда. И Золотарев сказал: – «Надо девочку спасать!». И, таким образом, я оказалась на двухгодичной стажировке в Большом театре.
И вот, мы снова в квартире Таты. Встреча ее учеников. Смотрю через квадратное окно из кухни в комнату на портрет режиссера Гриншпуна. Писала я его в Магадане в 1981 году, в комнате общежития. Окно на пятом этаже было полностью залеплено снегом. Я ходила в театр в валенках, жилете из белого кролика – мама сшила. Белый мех меня полнил, но было тепло.
Мои воспоминания прерывает голос Таты: – «Танечка, что это вы такая задумчивая?», «Думаю, как вписаться в московскую театральную жизнь после Дальнего Востока, мастерская нужна…»
И опять удача. Бенедиктову дали мастерскую на Вавилова, а его прежняя мастерская освободилась. Это – домик, гнилой, затопленный – помните мою любовь к болотам? Так вот, этот домик в «поленовском» дворике старой Москвы, на Сретенке, стоит пустой, уж очень там темно и сыро. Но мастерская числится за нашей секцией. Через два дня с ключиком захожу во двор в центре Москвы, – красиво: конский щавель, полынь и тропка (твердая) к дверце в уголке.
Такой причудливой архитектуры этот дворик – бывшие доходные дома Меньшикова. В одном из строений, говорят, жил медведь. А теперь у меня – ключ от строения 3, табличка висела перевернутой.
Как-то Тата зашла ко мне в гости, в эту мастерскую. Встала у мольберта, смотрит. И начинает подправлять портрет «Дамы с собачкой». Показывает, как убирать бытовые детали, превращать портрет в образ, доводить замысел. Я пугаюсь, можно сказать. Забираю у нее кисть, прошу больше не править – вижу, что на глазах моя картина превращается в авторскую манеру Таты. Мне стало страшно! Я прошу ее остановиться…
Когда я начала писать цветы, она тоже не одобрила и не поняла мой выбор темы.
«Цветы, –