ей дочь рассказала, что правда потерялась в лесу, что напали на неё мрачные твари вроде многоножки с тысячью лиц, надетых на длинное тело. Но мальчик, которого никто никогда в деревне не видел, зарезал нечистых костяным ножом, который ему отец в подарок оставил. Затем он девочку в нору у себе пригласил. Она спустилась, а там целый городок был и все-все деревенские теперь под землёй жили. И деда она там своего увидала, который лет уж пять как в гробу покоился. Накормили её всем, что только мог лес дать, напоили водой ледяной из подземных ручьёв и вывели к деревне. На прощание мальчик сказал, что зовут его Потрох, что он – мертвечик – всех мертвых защита и опора, что он – местных лесов теперь царь и кладбища Бог, и что больше не будут покойники страдать. Деревенские в тот же день к вечеру собрали мёду, молока и мяса и много ещё добра. И отнесли к могилам. И сбросили в нору. С тех пор мертвечики по кладбищам ходят и, если кто обижает мёртвых, они жестоко тех наказывают за грехи.
Тихон слышал голос Гнили, который даже звучал теперь мягче, как-то по-матерински. Он уходил по волнам в баюкающую его обычно страну воображения, ту самую, в которой оживали и юношеские любовные капризы, и детские мечты о мифах древних греков, и взрослое тяготение к сказке. Ноги устали, руки ленивы, а веки его стали тяжелы-тяжелы. Медленно, сонно, как-то нехотя даже голова повернулась налево и пошла вниз, к вороту куртки. Там, за стеной бытия, уже кружились в хороводе и Гераклы с Добрынями, и мертвечики с бесами, в унисон отбивая ритм танца ногами и копытами, маня с собой, в туманные дали… Запах пота – резкий, как звонкая пощёчина – пробудил Тихона. Он быстро поднял голову и сел, с недоумением и страхом посмотрел на девушку. Если раньше она казалась ему симпатичной, в чём он, конечно, никогда бы не сознался, то теперь её красивые алые губы и румяно-розовые щёчки сливались с пустыми бледно-белыми глазами в одно неестественное месиво, пытающееся походить на человека, но уж точно им не являющееся. Глаза. Особенно пугали эти глаза. Такие бывают у рыбы, дня четыре лежащей на берегу моря. Тихон так грубо, как только мог, сказал:
– Ты чего от меня хочешь, паскуда? – Тихон, возможно впервые за жизнь, был свиреп и сам даже как-то страшен. Он не верил раньше ни в мифы, ни в мистику. Не верил и в ту вечернюю минуту, но все эти безумия, происходившие вокруг уже вторые сутки, плотной пеленой ужаса затмевали рассудок. Что-то древнее, что-то, что ещё изредка просыпается в людях, когда на них из тёмного леса смотрят ночью чьи-то большие и хищные глаза, кричало Тихону: «беги». Но он не бежал. Вместе с этим желанием в нём проснулось и второе. То была какая-то неясная тяга, которую Тихон не мог даже сам себе объяснить. Гниль на него смотрела дерзко. Сдержав свой буйный смех, она ответила:
– Дитя машин, небоскрёбов и городов! Не забывай, что ты теперь в моих владениях. Я царица. Если увидишь дерево, то знай, что оно тут живёт по моей воле и по моей воле умрёт. Если увидишь звёзды, то помни, что это я разрешила им посмотреть на мой край этой ночью. А следующей могу не