устами Тихона, почувствовал, как само тело его забилось дрожью от страха, как уходят краски, оставляя лишь болезненную бледность на лице и руках. Ухо хотел что-то сказать, даже открыл было рот, но нижняя губа только бессильно дёргалась у него вверх-вниз, на ней вскоре запузырилась слюна. Из красивых, нежно-голубых глаз мальчика вышли ручейки слёз. Он сквозь слюну вымолвил что-то совсем невнятное: «орежет» или «ошешет», а после, не желая показывать безумную свою горечь и обиду, развернулся и побежал прочь.
Тихон, едва ли что-то действительно понимающий, долго ещё смотрел ему вслед даже тогда, когда сам мальчик уже скрылся за хлипким деревянным забором. Часто бывало такое, что Тихон в момент опасности или тревоги замыкался в себе и, как личинка жука, сидел в своей скорлупке с тем лишь единственным различием, что каждой личинке суждено рано или поздно скинуть плотный покров кокона и отдаться бурному течению этого мира. Такой рост, хоть и скрытый, говорил об одном – под крепкой защитой жука кипела работа. Тихон же просто сидел без дела, без слова, без мысли. Он как бы «засыпал», подобно попугаю, который погружался в тишину всякий раз, когда на его клетку накидывали чёрную ткань. Новый ветер с юга подул тепло и нежно, что вывело Тихона из его безвольного бесполезного равновесия душевных сил, того самого момента, когда абсолютно все силы в нём заточены. Почему-то возникла странная мысль: гость из пустыни, говорит что-то, воет, шепчет, но не понятно. И сам не разгадав неясную загадку своей мысли, Тихон поднялся с бревна и, оглянувшись, увидел, что дети, ещё недавно игравшие в футбол, уже разошлись по домам, что ясно горевшее солнце теперь всеми оттенками от нежно-золотого до по-королевски алого освещало деревушку. И каждая трещинка в старой древесине забора, каждая тоненькая иголочка мха на шиферном сколе крыши сарая, каждый черненький камушек, попавший ещё быть может лет сто назад в кирпичную кладку печной трубы и торчащий там, в сероватом растворе, меж кирпичей, почти обратившихся в прах – всё это преклонялось пред закатом – прощанием великой звезды, охраняющей спокойный тихий мир. Тихон понял, что ему пора было идти к холму, на котором его и ждала девушка из леса.
Пока он шел к ней, думал о многом. Тихон не понимал кто она: царица, считающая звёзды или местная сумасшедшая, живущая в лесу. Всегда в глухих деревнях были и юродивые, и убогие, и умалишённые. Быть может, она пришлая, быть может чья-то дочь, а где-то тут, в деревне, в обиталище человека, а не зверя, живёт её мать – больная старушка, ни ноги, ни руки которой не позволят ей угнаться за безумной дочерью.
Тихон, для которого эта деревня не была ни в коем случае домом, но всё-таки не была и в полной мере местом чужим, легко, будто ведом был самим своим детством, нашёл холмы, начинавшиеся аккурат метров за сто от последнего домика. Были они вроде всё ещё пустые, склизкие от весенней сырости и мертвые. Но среди этого апрельского буйства грязи немного возвышался один холмик, покрытый ярко отливавшей зелёным травой. Вот на этом клочке лета и лежала