было напоминанием того, что она оставила позади и что гнало её вперёд.
Мотоцикл заглох к утру, его двигатель издал последний хрип и затих у кромки леса, начинающийся там, где заканчивались пустоши. Элизабет спрыгнула на землю, её ботинки утонули в мягкой почве, пропитанной влагой и гнилью. Лес был не таким, каким она его помнила из старых карт – не зелёным и живым, а мрачным, с деревьями, чьи стволы были чёрными, как уголь, а ветви изгибались, как когти, что тянулись к небу, моля о свете, которого не было. Листва на них была редкой, пожухлой, и падала под её шагами с сухим треском, эхом разносящимся в тишине. Воздух здесь был тяжёлым, с привкусом плесени и металла, и каждый вдох казался ей глотком чего-то ядовитого, что оседало в лёгких.
Она достала свиток, развернула его под слабым светом фонаря и провела пальцем по выцветшим строкам. Ланкаир лежал дальше на севере, за лесом, в низине, окружённой холмами, едва угадывающимися в тумане, что поднимался над землёй. Её путь был отмечен не дорогами, а ориентирами – рекой, которая текла где-то впереди, и старым мостом, что, возможно, ещё стоял. Элизабет убрала свиток, поправила рюкзак и шагнула в лес, оставив мотоцикл позади, как ещё одну жертву "Чёрной вуали".
Дни сливались в одно бесконечное испытание. Лес был лабиринтом, его тропы извивались, исчезали под корнями и мхом, что покрывал землю, как зелёная кожа, скрывающая кости. Она пробиралась через заросли колючек, чьи шипы цеплялись за её куртку, оставляя рваные следы, и перебиралась через поваленные стволы, что гнили, источая запах сырости и смерти. Вода в её фляге заканчивалась, и она искала ручьи, но те, что попадались, были мутными, с чёрными прожилками, что напоминали ей о вирусе. На второй день, когда жажда стала невыносимой, она рискнула напиться из такого ручья. Вода была холодной, с металлическим привкусом, и сначала она почувствовала облегчение, но к ночи её тело предало её.
Лихорадка началась внезапно, как удар молнии. Элизабет сидела у корней огромного дуба, чьи ветви нависали над ней, как сеть, готовясь упасть. Её кожа покрылась потом, несмотря на холод леса, а руки задрожали, выронив фонарь, чей луч теперь плясал по земле, выхватывая из мрака тени, что казались живыми. Она сжала голову, пытаясь остановить гул, что поднимался в её ушах, но он только усиливался, становясь ритмичным, как пульс – не её собственный, а чего-то другого, древнего, что жило в этих тенях. Перед глазами вспыхивали синие огни, сначала слабые, как звёзды в тумане, затем яркие, ослепляющие, и она поняла: это не просто галлюцинации.
Она видела отца – не таким, каким помнила его в детстве, а измождённым, с лицом, покрытым песком и кровью, стоящим посреди пустыни. Его глаза, всегда горящие надеждой, теперь были пустыми, как у заражённых, но он смотрел на неё, протягивая руку. "Элизабет, – шептал он, его голос был слабым, но пронизывающим, – двери открываются только для тех, кто ищет. Не оглядывайся." Песок поднимался вокруг него, как буря, и она хотела закричать, броситься к нему, но её тело не слушалось. Видение сменилось: теперь она видела