вы решили прикинуться непомнящим, то кредиторы помнят все. И в округе, до Таганрога и Ростова, а то и далее, все знают, что вам в долг давать нельзя.
– Вы не задержались ли, доктор? – подбавив металла в голос, спросил я.
– Пожалуй, что и так, – сказал Сапожков и встал со стула у кровати. – На сём откланяюсь, Алексей Петрович. Я навещу вас, Настасья Матвеевна-то оплатила мои услуги вперед, так что не извольте о том беспокоиться. Хотя… Когда вы беспокоились о долгах?
Сказав это, доктор спешно пошел прочь, оставляя меня наедине со своими мыслями.
Верилось ли в то, что я очутился в середине девятнадцатого века? А ведь, судя по всему, именно так и есть. Нет, не верилось. Но еще меньше мне верилось в то, что я мог выжить после атаки дрона и пожара. Выжить, да еще быть таким целёхоньким – без ожогов, несмотря на то, что я явственно ощущал, как лопается кожа на лице, на спине – да не было живого места на мне.
Как относиться к ситуации? Как к выверту сознания, последней шутке умирающего мозга. Вот усну, и… И все, пустота, ничто. Или же я уже умер, но тогда куда попал? В ад или рай? А Настасья тогда – ангел? Хорошо же кормят работников рая, избыточно! Прости, Господи, меня грешного! Но без юмора нельзя о сложившейся ситуации даже помыслить.
Я посмотрел на свои руки. Нет, не свои, явно. Мой-то лихой и протестный подростковый возраст оставил отпечаток в виде нескольких татуировок на предплечьях и даже кистях, а на этих руках их не было. Или вот ещё – у меня была повышенная волосатость, а эти руки чуть ли не бритые, настолько на них мало волос, а какие есть – тоненькие, светлые.
Я догадывался, что тело не мое. У каждого человека есть некие особенности организма, и если мужчина воевал или же занимался физическими нагрузками, он знает свои, что называется, трещинки хорошо. Там стреляет в плечах, тут шрам. К примеру, у меня на правой руке и до пожара оставались следы ожогов от пороха, а тут их нет. Постоянно «стреляло» левое плечо, а сейчас вот уже сколько минут такого нет.
Я рассматривал свои руки, попробовал присесть – и это получилось, но с большими усилиями. Посмотрел на ноги. Стыдно. Вот тело не мое, я, может быть, и вовсе скоро перестану существовать, но стыдно. Это же как нужно было запустить себя, чтобы быть абсолютным рохлей?
А что можно сказать о том, как обставлена комната? Тут испанский стыд накрыл еще больше. Какая безвкусица и бесхозяйственность! Картина? Да за ней трещина в стене, потолочные балки явно подгнили… И эти примеры бесхозяйственности – только, что видно из положения лежа на кровати. Но это пока вторично, важнее иное – эта комната, по моим понятиям, соответствовала времени, о котором я догадывался, хоть упрямый доктор так и не назвал цифры. Наверное, я сильно и не хотел услышать и принять то, что сейчас девятнадцатый век.
Самочувствие все ещё было паршивое, и активность привела лишь к тому, что перед глазами снова всё будто подёрнулось плёнкой.
«Ничего», – думал я, погружаясь в дрему.
Очухаюсь, в себя приду, а там будем разбираться! Или же вовсе выйдет так – проснусь где-нибудь в больничке с