ну-ть, дура-баба! Ты что ж такое брешешь? Плетью отходить? – отчитывал мужской голос её за бабий треп.
– И на кого ты нас покинул? Касатик наш, опора, заступник! – быстро баба переменила модель поведения.
В уши врезался этот визг стенаний. Не слышал бы я только что, что и с каким выражением она говорила до того, так можно было бы подумать, что этот «плач Ярославны» – честный, искренний.
Вот это дар! Баба «переобувалась» в полете, не хуже политиков в будущем. Так быстро превратить меня из бестолочи в опору и заступника! Нет, не каждый политик такое умеет, я не умел, а уже почти что и политик. Может, взять такую к себе в команду, когда всё же начну приводить в порядок вверенную мне территорию? Ну нет, как раз от таких я и хочу избавиться. Театралы, твою налево! Пусть в любительском театре комедии играет!
А баба расстаралась и уже причитала так, что я ни о чем не мог думать, только бы она рот свой закрыла. Никогда не бил женщин, не буду и начинать это дурное дело, но красное словцо в ее адрес загнул бы. Мучительница. Уже и рад был я что-нибудь сказать, да только пошевелить челюстями не мог. А только что снег ел! Глаза как закрыл, как они и слиплись на морозе, тоже не открыть. Руками махать не хотелось. Это уже было бы очень странно: ходить не могу, говорить тоже, а руками с закрытыми глазами махал бы.
Была такая профессия в прошлом, плакальщицы. Женщины голосили на похоронах, и без того всегда гнетущую обстановку превращая в ад кромешный, когда присутствующим, наверное, самим хотелось с собой что-то сделать. Вот такая баба, наверняка, на каждых похоронах спектакль показывает.
– Я тебе дам, пухом, Марфа, я тебе дам – помер, совсем охренела, дура? Если он помрёт, то нам что – только с голоду сдохнуть, зима вон какая лютая! – отчитывал стенавшую женщину всё тот же мужик, при этом явно оттаскивая меня куда-то. – Покамест имение через банк на кредиторов пройдет, да новый барин сыщется, так некому будет и о дровах подумать. И как же у такого дельного барина этакий отпрыск вырос?
– Вот ить, сам жа на его худое говоришь. А на меня, етить ты, Емельян Данилыч, так и лаешься, – в голосе бабы послышались нотки обиды. – А то, что охламон, так то все барыня виновная. То пылинки сдувала с сынка, хфранцуза с его делала, то опосля смерти благодетеля нашего, Петра Никифоровича, в столицы подалась. Говорят, что… Прости Господи…
– А ну, цыц, сказал! – жестким тоном осадил мужик бабу.
– А я-то что? То все люди говорят, не я же. Я и молчу, а люди… – оправдывалась та, которую назвали Марфой. – А вона, мужики идут, ты гаркни, Данилыч, тебя всякий послушает!
– Эй, люди! – закричал мужик. – Сюда!
Уже скоро я почувствовал, как на мне расстегивают одежду, может, это и рубаха, и что-то теплое прикасается к груди. А! Ухо. Догадался, что мужик прислонился и слушает мое сердцебиение. Хочется пошутить, дернуться, напугать, но, увы. Лучше присмотреться к ситуации и хоть что-то понять. Пока не получается.
– Живой наш барин, – то ли разочарованно, то ли всего-то констатируя факт, сказал мужик.
– Так што-сь,