минуты затишья сменялись криками боли от спазмов в животе. Капеллан вместе с неизвестным мне монахом-францисканцем отправились исповедовать и причастить умирающего.
Ты знаешь, дорогой брат, к нам постоянно заходят нищие и странствующие монахи за подаянием и ночлегом. Капеллан размещает их, узнает новости о других местах, а если среди них встречаются ученые монахи – рьяно обсуждает с ними теологические вопросы.
Когда меня позвали, священники уже вышли от отца и молча ждали у дверей. Я прошла мимо них к умирающему.
Мне сделалось дурно от увиденной картины. Отец был бился в агонии, его лицо приняло нечеловеческий синюшный оттенок, уши почернели. Среди его хрипов я различила повторяющееся имя нашей давно умершей матери – он звал ее на помощь. Вдруг он захрипел, приподнялся на кровати и испустил дух, завалившись на бок. Несколько мгновений его ноги еще подергивались, но затем все было кончено.
Не в силах оставаться с ним, я выбежала из комнаты и дико завыла, ухватившись руками за выступ окна в коридоре, чтобы не упасть. Затем, будучи не в силах стоять, я сползла на каменный пол. Не помню, сколько я пробыла там. Знаю, что кто-то подходил ко мне и что-то говорил, но напрасно: я не понимала ничего из-за душивших меня слез.
Что ж, я подхожу к концу моего рассказа. Весь день я собирала в памяти события последних недель, чтобы точно передать их тебе. Кроме того, это письмо помогло мне отвлечься от смерти отца и дарит мне надежду, что вскоре я смогу увидеть тебя и опереться на твои ум и храбрость.
Мне очень нужна твоя помощь.
Приезжай!
Любящая тебя, твоя сестра Агнесса де ла Рош.
Кто его помянет
Едва Амори успел дочитать письмо сестры, как неожиданный звук вырвал его из размышлений и заставил резко обернуться. В тёмном углу у окна, рядом с погасшими факелами, облокотившись спиной о пьедестал статуи святого Бернарда, стоял высокий грузный человек в коричневой монашеской тунике. Из-под натянутого на голову капюшона виднелись чёрные с проседью кудрявые волосы. Насколько возможно было рассмотреть в полумраке, у него на лбу сходились к переносице угрюмые складки, брови были саркастически приподняты, а глаза имели необъяснимый цвет. Крючковатый римский нос придавал лицу хитрое выражение, а широкие, гладко выбритые щёки говорили о человеке, любящем плотно поесть и непременно обильно запить съеденное доброй кружкой эля.
Он внимательно осматривал высеченные из камня фигуры святых и как-то по-особому поджимал губы, кивая головой всякий раз, когда приходил к некоему умозаключению.
– Эти отцы церкви да аббаты вечно выкинут что-нибудь этакое, – как бы невпопад, пожалуй,