в это мгновение возле старого тополя она и решила все до конца. Раз и навсегда. С приветом, товарищ Караваев и товарищ Романюк! С пламенным приветом! Что бы ни было, она уедет. Даже получки не дождется…
В своей комнате она засветила керосиновую лампу с лопнувшим стеклом, заперлась на крючок, попила противной, теплой воды. Ее все еще трясло. Нужно было собрать вещи, упрятать в чемодан, сделать все то, что она давно обдумала и что казалось таким простым. Но теперь это вдруг оказалось вовсе не просто, совсем не легко.
Люба накапала в чашку валерьянки пятьдесят капель, выпила, посидела тихо, сложив руки на коленях. Потом заснула на стуле у коптящей лампы. И только в два часа ночи начала укладываться – скорее, ну же, больше нельзя откладывать.
Ох, Варвара, Варвара!
Наконец гости разошлись. Последними ушли Лосой – предисполкома, человек болезненной и всегда усталой внешности, и Салов, ведавший в городе снабжением, – мужчина коренастый, розовый, упитанный и приятный для одних ровно в той же мере, сколь непереносимый для других. Впрочем, он утверждал, что иначе на его поприще и суток не проработать.
Лосой когда-то знавал Аглаю Петровну и негромко сказал об этом адмиралу. Родион Мефодиевич быстро взглянул на бледное с залысинами лицо, вздохнул и ничего не ответил.
– Концы не отыскать, боюсь, – посетовал Лосой. – Организация фашистами была целиком разгромлена. Сведений нет четких только об одном человеке – Платон Земсков, горбун, – не слышали?
– Не слышал! – вырубая где-то внутри себя, словно на камне, это имя и эту фамилию, ответил Степанов. – Я ведь не в курсе ее партизанских дел находился. Ну а что же этот Платон, надеетесь, живой?
– Я ни на что не надеюсь, – передернув узкими плечами, сказал Лосой. – Он человек физически слабенький был и, конечно, никакую над собой репрессию фашистскую не пережил бы. Но только – чем черт не шутит, вдруг и не попался им в лапы, сменил местожительство?
Вдвоем они стояли на крыльце. Салов посвистывал у калитки, – ждал попутчика. Дождь кончился, небо очистилось, посветлело, вот-вот должна была взойти луна. Степанов немного проводил Лосого, попросил захаживать. В голосе этого человека послышалось ему что-то основательное, надежное, не суетливое. В следующий раз можно будет, пожалуй, и поподробнее повспоминать Аглаю Петровну. А пока что он один еще с полчасика побродил возле новой усадьбы, вспоминая дорогу отсюда на улицу Красивую, на Приреченскую, на бывшую Соборную площадь, где хаживали они в давно прошедшие времена с Аглаей и где слушал он ее приветливый, милый голос.
Взошла луна, он закурил, затянулся сильно, постоял неподвижно, прислушался – к чему? Ужели надеясь, что услышит голос Аглаи?
Потом, втянув голову в плечи, словно убежал сам от себя, захлопнул калитку, затворил плотно дверь.
В доме еще не спали: Павла с Ираидой убирались после гостей, дед, привыкший к домашним работам, но слегка выпивший, ходил зигзагами, таскал посуду, прикидывал вслух сегодняшние разорительные затраты.
– Гусь на базаре лядащий – до трехсот