домашними способами сделал книжечку, тут мне много Ираида помогала – это ведь тема ее диссертации, она решительно всю литературу знает. Издал еще книжечку «Берегите сердце», потом по инфекционным некоторым болезням…
– И по сердцу ты, значит, тоже понимаешь? – поинтересовался адмирал. – Силен ты, однако! И слог есть?
– Да никто не ругает, – бросив оттирать столик и взяв из вазы конфетку, сказал Женя. – После войны люди, естественно, занялись своим здоровьем. И многим невдомек, что от них от самих зависит почти все, что они сами кузнецы своего самочувствия…
– Это ты насчет там гимнастики, да? – почти сочувственно осведомился Родион Мефодиевич. – Чтобы не курили? Жирная пища – так? Примеры долголетних стариков?
Он поднялся, расстегнул на горле под галстуком рубашку, расстегнул пуговицы мундира. Старая, глухая ненависть к Женьке засосала под ложечкой, а тот ничего не замечал, рот его был набит огромной шоколадной конфетой, которую он старался размять сразу, но как-то неудачно – конфета пошла липкой пеной и ляпнулась на пижаму. Той же ватой, которой вытирал он мастику, Евгений Родионович хлопотливо навел порядок на лацкане, подошел к отцу, обнял его за талию и голосом, замешанным еще на шоколаде, произнес:
– Ничего, батя! Все будет хорошо. Я понимаю, тебе нелегко – война, потери, горе, личное горе. Но где-то сказано, у писателя у какого-то: «Мы передохнем», да? Или «мы отдохнем». Ты отдохнешь, папа, все наладится, все будет о'кей. Хочешь, сейчас коньячку выпьем? Ты ведь ничего нынче не пил, я заметил…
– Давай! – сказал адмирал. Ему было немножко стыдно за приступ ненависти к Женьке.
«Евгений такой – и никуда от этого теперь не денешься, – думал Родион Мефодиевич. – Лысеет человек, и сильно лысеет, тут не до перевоспитания. А детей он как будто бы не ест».
Все стихло в особняке, младший Степанов погасил верхний свет, луна залила стекла, светил низкий торшер, на столике стояли рюмки, коньяк, нарезанное яблоко. Женя толстыми губами посасывал папиросу, неодобрительно, с горечью рассказывал отчиму про сестру Варвару.
– Ну что это такое, – говорил он почти жалобно, – ну как это понять? Приехала она сюда еще в войну, я только демобилизовался, Ираида с Юркой, естественно, в эвакуации. Были у меня две комнаты на Приреченской, девять. И были прекрасные, батя, теплого такого, глубокого серого цвета гардины. Новехонькие – реквизнул, честно признаюсь, в логове врага. Удивительно уютные гардины, гладкие – богатая, в общем, вещь и стильная. Ну а Варвара пожаловала с двумя какими-то подружками, она же одна не бывает. Завладели лучшей комнатой, натащили туда всяких веток, а стоило мне уехать в область на неделю, возвращаюсь – нет больше гардин.
– Продали? – с интересом осведомился адмирал.
– Зачем продали? Пошили себе и еще своим товаркам пальто. А когда я вспылил и сказал, что эти гардины мои, она, знаешь, что ответила? Она ответила, что это «репарации». Как тебе это нравится?
Родион Мефодиевич не ответил, пригубил коньяк, закусил яблоком.