и я не помню. Стиль у тебя есть, пером владеешь. И будет, Валюша, это второй материал, реабилитирующий память Ивана Дмитриевича. Первый мы уже имеем – дежурная нянечка выжила, которую Постников за кипятком посылал. Она все так же, дословно, моим товарищам рассказала.
Голос его звенел – совсем мальчишкой казался Штуб без очков, несмотря на свои седины, таким, словно и не промчались эти длинные годы.
– Не понимаю, – сказала Валя, – ничего не понимаю. Почему же ты так угрюмо меня слушал?
– «Простим угрюмство, – процитировал Штуб, – разве это сокрытый движитель его?» Просто я выверял, Валюша, сверял в уме – сходится или нет. Один – старый, другой – малый, время прошло. Я этим делом давно занимаюсь и, знаешь ли… Впрочем, про это рано… Но есть еще некоторые соображения…
– Какие? – быстро спросила она.
Но он не ответил, какие и про что есть у него еще соображения. Зато он спросил ее про Аглаю Петровну Устименко.
– Я толком ничего не знаю, – сказала Валя, – но там был еще бухгалтер какой-то, пьянчужка Аверьянов, был он будто убит фашистами на улице. Эта самая Окаемова, которую я тебе назвала, что-то, по-моему, знает, но боится…
Штуб, надев очки, быстро записывал.
Валя встала.
– Мне пора, – сказала она. – Очень я рада, Август, что повидала тебя. И еще больше рада, что… ты… такой же. Что веришь…
Он молчал, стоя перед ней неподвижно, невысокий, с очень широкими плечами, с глубокими заломами в углах крепких губ, говорящих о сдержанной силе.
– Давай поцелуемся, – сказала она, – вряд ли судьба нас еще сведет.
Он обнял ее за плечи, поцеловал и предложил:
– А ты, когда к сыну приезжаешь на могилу, то…
– Что? – спросила она. – Что – то?
– Да ничего, – тихо улыбнулся он, подумав, что это как-то странно прозвучало: «когда к сыну приезжаешь на могилу, то…» – Ничего, Валюша, приедешь, наведайся…
Проводив ее до двери, он позвонил Сереже Колокольцеву, своему выученику и верному дружку, но того не было, и Штуб, прохаживаясь по кабинету, задумался, кому бы дать в работу это славное дело, как он определил будущую реабилитацию целой группы людей, – кто и достаточно энергичен, и доброжелателен, и пылок. Тут, несомненно, нужна была пылкость и приверженность идее справедливости. Но, кроме пылкости, нужна была и дотошность, чтобы существовала пропорция и пылкостью не застилало глаза…
Покуда он обдумывал соответствующую кандидатуру, перетасовывая в голове своих сотрудников, аккуратно постучавшись, явился майор Бодростин, служака, застегнутый обычно на все крючки, дотошный, добросовестный и исполнительный. Правда, пылкостью его природа не наделила.
А может быть, это здесь было и к лучшему, без фантазий?
«Подкорректирую в случае чего», – подумал Штуб и рассказал майору о новых сведениях про Постникова, про Окаемову и про убитого бухгалтера Аверьянова. Бодростин слушал молча, с застегнутым выражением бледного лица.
– Что молчите? –