продолжал смотреть на неё, не торопясь возвращаться к своим записям. Ему не нужно было повторять вопрос, потому что он уже знал ответ.
– Ты хотела бы вернуться? – произнёс он, словно случайно, без нажима.
Лена на секунду задумалась, но только на секунду.
Она представила, как возвращается домой. Входит в старую, потрёпанную квартиру, где всё напоминает о прошлом: жёлтые от времени обои, скрипучий пол, запах дешёвых сигарет, въевшийся в мебель. Мать сидит за столом, прищурившись, как всегда оценивающе осматривает её с ног до головы.
– Ну? – голос резкий, нетерпеливый. – Что, не справилась?
Лена чувствует, как внутри сжимается что—то маленькое, неприятное. Ей стыдно. Стыдно не потому, что она потерпела неудачу, а потому, что снова оказалась в этом месте, снова под этим взглядом. В комнате душно, тесно, стены давят, как раньше. Мать скрещивает руки на груди, ждёт объяснений. В её глазах читается разочарование, презрение, нетерпение.
– Ты ведь даже не пыталась, да? – продолжает она. – Я тебе давала шанс, а ты что? Ты слабая, Лена. Ты всегда была слабой.
Эти слова не удивляют. Она слышала их всю жизнь. Они звучат почти привычно, но теперь уже не ранят. Теперь она знает, что может выбрать, услышать их или нет.
– Нет, – ответила она наконец Леониду.
Это не было ложью.
Он усмехнулся, и не стал спорить, не попытался проверить её слова. Она поняла, что в этом больше не было необходимости.
Раньше она ждала облегчения, пыталась найти в этих стенах точку, за которую можно было бы зацепиться, место, откуда можно сбежать. Теперь вдруг осознала: бежать было некуда. Ей больше нечего было терять.
Мать оставалась её последней связью с прошлым, и теперь эта связь оборвалась.
И в этом, как ни странно, оказалось что—то похожее на свободу.
Лена сидела в полутьме, ощущая, как сгустившийся воздух комнаты давил на кожу. Глухая тишина, в которой слышалось только её дыхание, наполняла пространство, отсекая всё лишнее. Она не пыталась разорвать это молчание – напротив, оно становилось единственной по—настоящему знакомой ей средой, в которой не требовалось ни доказывать свою ценность, ни оправдывать чужие ожидания. Она просто существовала.
Но в этой пустоте вдруг всплыло воспоминание. Оно не пришло резким, разящим уколом – наоборот, мягко, буднично, как если бы всегда было рядом, просто ждало удобного момента.
Когда она в последний раз хотела, чтобы Татьяна её услышала? Когда надеялась, что та скажет нечто важное, нужное, человеческое? Кажется, это было в детстве. Тогда Лена ещё верила, что мать может быть не только строгой, но и тёплой, что за резкими словами скрывается забота, что во всём этом жёстком прагматизме есть хотя бы крупица любви.
Но её надежды исчезали постепенно, капля за каплей, пока не растворились окончательно.
Мать постоянно говорила о шансах и возможностях, внушая Лене, что мир не терпит слабых и медлительных. Каждое слово,