Поликсена и Кассандра безответно пытались развести Аякса на разговор. Но тот поражал их глубиной величественного молчания.
Девушкам, вероятно, нравилась его беззащитность, и они раскалили своими каверзными подстёжками его эмоционально робкую натуру до стыдливого румянца на блескучих щеках. И когда в комнату ввалились Банан и Пенфей, Аякс, сидя уже на диване, вцепился в них глазами, как кандидат в утопленники в оранжевую сушку.
Те, словно муть, осели на стульчиках и взялись за сигареты.
Магнитофон продолжал нести пургу.
– Трагедия курильщиков не в том, что они курят. И даже не в том, что не могут бросить! – изрёк Банан, затягиваясь сигаретой в удивлённо раздавшейся, чтобы дать место его объёмной фразе, тишине. – А в том, что они курят свой паршивый дешёвый табак. – И рекламно кинул белоснежный фильтр в раскрытую пасть окна. Наблюдая, как та жадно проглотила окурок.
– Понты, понты, понты! У тебя одни понты! Ты, ведь, весь из понтов состоишь, как мозаика! – вдруг разродился Аякс в муках стебалова, пытаясь компенсироваться. И ощерился с чувством честно отработанного превосходства.
– Это всё же лучше, чем быть таким же беспонтовым зомби, как ты! – усмехнулся Банан. И хлопнув эдакой дверью, вышел из разговора в полутьму сырого закулисья.
– Ну, что, Пенфей? – спросила Поликсена.
И трио вновь сошло со сцены.
Чуть погодя, в комнату, крякнув дверью, вплыла Кассандра и задумчиво осела в кресле.
– Ну, что с тобой? – участливо спросил Банан, поняв поворот событий в свою сторону. И развернул свой стульчик напротив отстранённой Кассандры. – Что с тобой сегодня? Почему ты такая холодная?
– Нет, Я не холодная, просто… – ответила та расстроено-печальным голосом. И не смогла продолжить.
– Я назову тебя «день грусти»! – улыбнулся Банан.
Тут, издав простуженной дверью наждачный звук, в комнату впорхнула счастливейшая Поликсена, раздавая на ходу корки апельсиновых улыбок. За ней проник уставший от ласк Пенфей. Поликсена прыгнула в кресло, а Пенфей осел на стульчике напротив неё.
– Давай с тобой поговорим! – возбужденно напала она на Банана, извергая оранжевый смех, – ты уматно говоришь.
– Да о чём мне с тобой говорить? – растерялся Банан. – С тобой ведь серьезно-то и не поговоришь. Придётся опять врать. А это несерьезно!
И в воздухе опять заплясали смехотворно оранжевые бабочки.
– Да, все мы немного вруны, – признался Банан. – Ведь слово – это, прежде всего, массажная расческа воображения, и только потом уже всё, что о слове наврали в три короба! – извергал он, вытаскивая из своего макулатурного сознания словесные изобретения, перебродившие в его голове в собственном соку. – Кстати, ты уже заметила, что только вруны и говорят правду? Остальные либо несут всякую чушь, – и Банан театрально покосился по сторонам, – либо, вообще, молчат. Они и обмануть-то, как следует, не сумеют,