даже непонятно говорю?
– Понятно.
– Врете вы все, я сама себя не понимаю. Но… но знаю, что хочу, чтобы у меня было что-то свое. Не мужа. Не им подаренное. Не им купленное. И не вами. Не потому, что вы или он плохи. Нет. Просто… свое.
Никита чуть склонил голову.
Прежний Дурбин нашел бы правильные слова. Он умел говорить красиво, а теперь, наверное, в голове что-то повредилось, если Никитка молчит и смотрит.
И она молчит и смотрит.
– Я не думаю, что мое присутствие здесь будет долгим, – Аглая первой решается нарушить тишину. – И если вы еще не говорили…
– Барон будет рад принять вас в любое время. И на любых условиях. Это его слова.
– Тогда… наверное, хорошо?
– Наверное.
– Ты не обиделся.
– Нисколько.
– Правда?
– Клянусь.
И тогда она улыбнулась по-настоящему. Наверное, эта улыбка стоила того, чтобы ненадолго задержаться в городе. Пусть даже ни на что, кроме улыбки, Дурбин рассчитывать не мог. Но… ему и её достаточно.
Глава 12
В которой идет разговор о делах насущных, а также вскрываются некоторые старые секреты
…и помни. В работе с клиентом недопустимо проявлять раздражение или, паче того, злость. Просто бьешь и улыбаешься.
Очнулся Ежи от голода. Он именно что очнулся, поскольку сном его то состояние точно не являлось. Он явственно отдавал себе отчет, где находится и что происходит.
Он слышал и как оборвалась, ударила по пальцам тонкая струна. И как закричала женщина.
Громко.
Он видел, как вскипела её душа, поглощаемая тьмой, и как эта тьма рассыпалась, ибо обретено было равновесие. И равновесие Ежи тоже видел.
Потом… потом его унесли.
И оставили в покое.
Ненадолго.
Пришел Радожский. Долго стоял. Смотрел. Порывался что-то сказать, но промолчал, верно, решив, что говорить с человеком беспамятным по меньшей мере глупо. Ушел, чтобы вернуться с Дурбиным, который взялся осматривать. И не то, чтобы Ежи был против осмотра, он явственно осознавал, что помощь целителя лишней не будет, но вот само прикосновение к нему постороннего человека пробуждало силу внутри Ежи к движению. Если бы он мог говорить, предупредил бы.
Но говорить он не мог.
К счастью, сила все-таки не тронула Дурбина, и он отступил. И все-то отступили. Ежи просто лежал. И лежал. И по старой привычке считал мух, которые гудели над самым ухом и порой даже садились на лоб, не испытывая ни трепета перед ведьмаком, ни уважения к нему же.
С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.
Сел и…
– А я уж думал, все, – с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.
– Я уж тоже думал, что все, – Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. – И с вами тоже.