особенно когда весь день прошел за не слишком привычными делами: я упаковывала вещи, таскала их, долго ехала. Слишком много информации – и становится больно мозгу, а не коже. Но солнце действительно жжется. Не так, как показывают в кино или сериалах; от меня не идет дым, я не обугливаюсь и не вспыхиваю пламенем. Но моя кожа обгорает, как будто в ней вообще нет пигментов, как будто я лишена меланина, как будто я абсолютно и полностью белая.
Поворачиваюсь на бок. Отсюда мне видно раковину, холодильник и микроволновку. Я не ела с самого завтрака. Отчасти потому, что была очень занята. Мамин дом я покинула в полвосьмого. Прошла последний раз по всем комнатам – убедиться, что ничего не забыто. «Розовый сад» рекомендует привозить как можно больше личных вещей постояльцев: фотографий, книг, даже мебели, чего угодно из прошлого, – потому что предметы, с которыми уже связаны старые воспоминания, судя по всему, способствуют формированию новых. Но в доме у мамы все равно оставалось слишком много вещей. По сути, она скопила их на несколько жизней, и все это втискивалось в наш маленький – всего две спальни – дом. Часть вещей были очень, очень старыми. Древнюю пару ножниц на пружине забрал местный музей после того, как я выставила их на продажу на «Фейсбуке»[1]. Один из моих еще школьных друзей, который работает в этом музее, увидел пост и поговорил с куратором, узнал, сколько она бы предложила за них, – и сумма оказалась приличной: достаточной, чтобы заплатить за пару месяцев аренды студии.
Я оставила маму в «Розовом саду» вчера, чтобы самой решить последние вопросы. Не знаю, какие бы она испытала чувства, увидев пустые комнаты; узнав, что ее выселили из собственного дома; поняв, что скоро там будет жить кто-то другой, кто снимет его. Персонал «Розового сада» говорит ей, что она там только на время и что совсем скоро вернется к себе. Они позволили ей оставить ключи от входной двери – она сжимала их в руке, пока я не ушла. Но если через некоторое время она попытается воспользоваться ими, то обнаружит новые замки.
– Лидс, – произнесла мама, когда я уходила.
Она совершенно не вписывалась в свое новое жилье, обставленное будто для кого-то за восемьдесят или даже за девяносто. Последние пару столетий маме можно дать от силы чуть больше сорока. Волосы до сих пор черные, седина лишь немного проглядывает тут и там. Глаза до сих пор ясные.
– Мам, я вернусь через пару минут, – успокоила ее я, как велел доктор.
– Джулия, не волнуйтесь, – поддержал тот, – Лидия просто выскочит за чашечкой чая, и ей нужно немного перекусить.
Но сказать такое было, конечно, ошибкой. Мама распахнула глаза – они стали невозможно большими и полностью исказили лицо, и брови взлетели на середину лба.
– Ты уходишь! Ты бросаешь свою мать! – зарыдала мама, будто испуганный ребенок, которого впервые оставляют в яслях.
– Нет-нет, мама, это неправда. – Я хотела погладить ее по голове, но она извернулась и попыталась укусить меня, пришлось быстро отдернуть руку. – Доктор не так понял. Я иду не за тем, чтобы поесть, – мне просто нужно в туалет.
– Сходи! Здесь! – рявкнула мама, указывая