В оправдание себе подумал, что кто-то новый в небольшом коллективе, конечно же, всегда вызывает любопытство.
Черты её лица были строгими и правильными, силуэт тонким, с идеальной осанкой, как на быстрых зарисовках тушью, когда в нескольких лаконичных лёгких линиях создано совершенство, не требующее иных прикрас. И его взгляд всё следовал и следовал за ней. Ему понравились её спокойные движения, и он с некоторым огорчением подумал, что через неделю-другую, поддавшись девичьим восторгам от мира кино, она станет оживлённо и бестолково скакать, точно как другие «юные козочки». Несколько дней он с любопытством ожидал подтверждения своих предположений, однако видел её прежней, всегда подле Ивана Алексеевича, внимательно, и даже строго, слушающей его быструю речь.
Она показалась ему чужой в этом малознакомом ей киношном мирке, возможно поэтому он ощутил с ней некоторую общность. И далее – на следующий день, и через день, он стал искать её среди других. Поглядывал на неё беспокойно и задумчиво.
Когда все вокруг переживали шторм очередной выволочки от начальника, спорили, размахивая руками, срывались куда-то бежать, и всяк по-своему старались укрыться от всплесков режиссёрской «гениальности», это всеобщее клокотание её, видимо, нисколько не задевало. Она всё так же внимательно и дисциплинированно час за часом стояла за креслом режиссёра, с прямой спиной и сложив руки, как гимназистка. Вместе с тем, в её сдержанности не было надменного вызова, или холодного равнодушия. Он всё больше чувствовал в ней что-то родное, близкое, и не уставал ею любоваться. Иногда пытался заставить себя сосредоточиться на чтении книги или сценария, но его внимание скользило поверх строчек, и снова его взгляд притягивался к ней, помимо его воли.
– Так-с, друг мой, посмотри-ка вот сюда, – Иван Алексеевич плюхнулся на стул с ним рядом, – мне тут посоветовали, место действия перенести из сада в помещение, и ещё в сумерки, и Елене Юрьевне не чирикать в полный голос, а немного в шёпот дать, потише. Это будет лучше, как думаешь, а?
Но уже в который раз, он не успевал вернуться в действительность, всё витая, не понимал, о чём его спрашивает режиссёр и тот ворчал:
– О чём ты думаешь, Ральф Маркович, а? О чём? – и потом терпеливо повторял свои последние слова, медленнее и с расстановкой или начинал формулировать на английском.
А он думал о ней уже почти постоянно. Засыпал со смешанными образами её стройной фигуры, её серых глаз, и как-то по-новому вдохновлённого, тёплого впечатления от прошедшего дня.
По утрам он уже не слушал птиц за окном, а вспоминал, к примеру, чёткий абрис её рук. Уже за завтраком, в столовой, начинал искать её взглядом, и немного разочаровывался, не находя. С удовольствием видел её на своём месте – за режиссёрским креслом и не отводил уже глаз до вечера.
Сперва он воспринимал это пристрастие непринуждённо, как любопытство, но в конце концов, заметив за собой, что оказавшись сам в рабочей сцене, перед креслом режиссёра, за которым она всегда бессменно стояла, он смущается