уходить, и с удовольствием уступит ему этот тихий уголок, лишь только он произнесёт положенные вежливые слова. А яблоня по-прежнему осыпала их своим цветом, лепестки медленно плыли и плыли вниз. Молчание делало воздух вязким, сгущалось как туман.
– И всё же кто-то должен что-то сказать, не так-ли? Извините, я, видимо, нарушил ваше уединение, помешал вам, – проклинал свою растерянность. И конечно, ему потребовалось переступить пару раз с ноги на ногу, чтобы выдавить из себя эти фразы. Невольно, он шагнул вперёд, дистанция между ними сократилась, пожалуй, слишком даже, отчего он вновь онемел. Он заметил теперь, что волосы её того странного и почти обыденного русого цвета, который слегка отливает золотом и слегка зеленью, а ростом она – ему едва до подбородка. Он пытался придумать, как затеять светскую беседу. Спросить, к примеру, что она читает и откуда такие старинные книги, но она уже ответила на русском сдержанно:
– Это ничего, здесь красиво, просто яблоня уже отцветает, – и прошла мимо, к дому, лёгким движением плеч как бы уступая ему место.
Он уселся на скамейку под яблоню, и глядел ей вслед. Подумал, что хотя бы удостоился взгляда и слова. «Наконец-то!», вновь поёжился от досады на самого себя, свою внезапную робость. Яблоня, похоже, вздохнула вместе с ним и осыпала его новой порцией лепестков. «Просто яблоня уже отцветает». Грустно немного…
***
Дни и дальше проходили обычной своей чередой, природа понемногу развернулась к лету. Его взгляд продолжал следовать за нею везде, в любой расстановке фигур и действий. И после неловкой сцены в саду, он уже не заботился тем, чтобы прятать от кого-то свой интерес, стало это вдруг – всё равно. Томление его несколько поутихло, сменилось лёгким наслаждением своим чувством, таким романтичным всё же, в необычной обстановке, в какой он давно мечтал очутиться. Он радовался, что съёмки идут неспешно и запланированы по сезонам до поздней осени. Теперь он, и правда, думал иногда: «Господи, остаться бы здесь навсегда!» – улыбался потом этой мысли, и блаженствовал в своём умиротворении, лелеял огонёк, что теплился в его сердце.
Он стал читать на русском своих самых любимых классиков, стал лучше понимать бесконечные рассказы бабки Анисьи о былых временах. Это давалось конечно плохо, и с большим трудом, чаще он просто расслабленно сидел где-то с чашкой чая и книгой, слушал переливы русской речи, и – смотрел на неё. Так он плавно дрейфовал в окружающем бытие, наслаждался ею и её присутствием, как искусством, как окружающей природой, уже нисколько не стесняясь своей «зависимости».
***
Однако каждый вечер, после каждого упоённого дня, факт её равнодушия добавлял ему и грусти, и досады. Но всё же, он в это верил не совсем – какие-то предчувствия нашёптывали иное, согревали его надежды. Он пытался рассуждать сам с собою отстранённо и трезво, потом счёл, что это получается у него плохо, наверное, просто не хотел никакого холодного анализа, который неизбежно привёл бы его к признанию банальности ситуации.
Поводов быть