ли ей, или может быть неприятно его настойчивое внимание? Или, наоборот – её смущает его взгляд, и сердце бьётся чаще? Он решил, что и в этом доля её притягательности. Именно в этой её строгости и замкнутости, такой хрупкой на самом деле, и которая, кажется, прячет от него целый мир. Просто смотреть на неё – было уже удовольствием, частицей счастливого момента.
– Смотри-ка на меня, Ральф Маркович. Ась? Видишь, как на мне платок завязан? – бабка Анисья кокетливо повертела головой.
Надо лбом, чуть сбоку, красовался узелок платка, завязанный розой.
– Это я навязала платок «по-купечески». Купчихи раньше так платочки носили, дабы покрасоваться. А обычные мужние бабоньки попроще носили, «покромкой» – гладко булавкой заколешь под подбородком, а на груди расправишь, тогда все узоры хорошо видать, ну или просто «по-бабьи» внахлёст, да сзади завязала – так всего теплее да удобнее. Так и крестьянки часто носили. Ну-ка выбирай платочек то, какой твоей зазнобе английской больше приглянётся, как думаешь? Выбирай-покупай, покуда все не разобрали – поторапливайся.
Он усмехнулся. Взглянул на неё. Слышит ли она бабкины разговоры? Слушает ли? И стараясь правильно подбирать русские слова медленно произнёс:
– А что, если бы, Анисья Фёдоровна, моя зазноба была бы русской, а не английской? Какой платок ей больше приглянётся, по-вашему?
– Так от характера всё зависит. От нрава. По нраву и выбирай. Какая она у тебя? Смешливая и бойкая? Цветёт как роза в майский день? Тогда поярче бери с россыпью из роз, бахрома чтоб подлиннее и блестела. Или как ручей прохладный, чистые струи переплетает и среди трав лесных таится? Тогда такой вот, смотри, серебристый и голубой с рисунчатой вязью, смотри какие нежные цвета. Или этот…
И она разворачивала перед ним одно расписное полотнище за другим и все –разные. А он поглядывал на то, как она читает и думал, угадал ли он её «нрав».
– Ах! Заболтал ты меня уже Ральф Маркович! Я ж на сьёмку-то опоздаю. Ох и влетит от Лексеича! – и увидев его удивление, с гордостью добавила: – Меня Лексеич в нескольких сценах снимет! Может и сказать что даст. Вот – наряд мой на мне такой. Купеческий. Видишь? Хороша я сегодня – купчиха?
– Чудо как хороша, – он отвечал по-русски Анисье, а в конце фразы взглянул на неё. Улыбнулась? Показалось?
Он встал, провожая убегающую от своих самоваров Анисью Фёдоровну, а когда оглянулся, увидел, что она, разговаривая по телефону тоже встала и куда-то заспешила. Его радость сразу ушла вместе с нею, и не взглянув на него.
Забыла на столе свою книгу. Он подошёл узнать, что же она читала. Тургенев. «Письма». Пожал плечами. Видимо для работы, по заданию Ивана Алексеевича. И сам не зная, что его подтолкнуло, сорвал тоненькую ромашку, заложил между страниц и закрыл книгу. Подумал: «Символ прямоты и нежности, а может и несчастной любви, как у Шекспира, например: “There's a daisy: I would give you some violets, but they withered”»1…
Сел допивать свой остывший чай, ещё размышляя над словами Анисьи – какой из платков подошёл