align="center">
II. Отравленные помыслы
Возле дверей у пещеры цветут в изобилии маки <…>
Там почивает сам бог, распростертый в томлении тела.
И, окружив божество, подражая обличиям разным,
Всё сновиденья лежат, и столько их, сколько колосьев
На поле, листьев в лесу иль песка, нанесенного морем.
Шестьдесят, тридцать, шесть…
Морской ветер обдувал постаревшее, грубое, угловатое лицо, и он хотел улыбаться – хотел, но не позволял себе ни при этих, ни при каких бы то ни было других обстоятельствах. Моряки, купцы, контрабандисты, путешественники – словом, все, кто очутился на борту торгового корабля, – смотрели на него с ужасом и, как он замечал, отвращением, старались избегать взгляда глаза в глаза и попадали в ловушку – щурились от бронзового блеска, ужасаясь сильнее.
Медаль на его доспехе – крашеная коричневая кожа и металлические пластины – многих пугала больше него самого.
Бронзовая медаль скалилась ликом Медузы Горгоны.
Военный трибун Квинт Ка́ссий Куллео́н не любил море: не понимал, как можно уверенно чувствовать себя там, где под ногами – лишь шаткие доски, а не надежная земля. Морем путешествовал несколько раз – конечно, не во время военных походов, – и всегда разочаровывался. Пока остальные жадно вкушали красоту лиловых закатов, слушали гипнотическую, будто Сомном[24] благословенную колыбельную волн, жадно искали огни Кастора и Поллукса[25] в ночи и молились своим богам в разбушевавшуюся грозу, Куллеон считал.
Шестьдесят, тридцать, шесть…
Эти числа преследовали его всю жизнь.
Когда корабль наконец причалил и все спустились на жаркий песок, Куллеон молча развернулся и пошел своей дорогой – взял только верблюда. Почувствовал, как остальные выдохнули, – услышал их шепотки за спиной: о лысой голове, о грубых руках, о жуткой медали, об огромном шраме, скрытом черной витиеватой татуировкой дракона, ползущего над глазом. Проходимцы на корабле напоминали Куллеону собственных легионеров; легионеров, за спиной прозвавших его «Подай другую!» – так часто он порол их высушенными виноградными лозами. Пороть было за что.
За разговоры за спиной – в том числе.
И вот теперь он здесь, на чужой земле, без войска. Куллеон удивлялся – не думал, что будет так странно и непривычно.
Какими бы ни были его легионеры, с каким бы кровожадным врагом ни сражались, как бы ни расслаблялись, вновь увидав пышные формы римских дев, – на чужой земле они оставались воинами. И Куллеон – тоже. Там, где ступала его нога, где развевался на ветру пурпурный плащ, разворачивались лагеря – прочные и практически неприступные, пусть и временные. Костры и бараки – римские знамения.
А теперь он один, здесь, в стране Медных Барабанов, прославленной молвой: шлем, привязанный ремешком, болтается на поясе, оба меча – прямой римский и изогнутый персидский ensis falcatus