не предлагаю изумруды. Я плачу твоему народу одним лишь великим будущим – разве не ради него ты каждый раз убиваешь? Не ради него спишь не в мягкой постели, месяцами не знаешь пиров, женщин, вина? Не ради него готов на публичное унижение?
Память вспыхнула обжигающими образами недавнего прошлого.
– Post calamitatem memoria alia est calamitas[27], – проскрежетал Куллеон. – Память о них останется. И о нас – как о разрушителях, сломавших последний костыль старого мира.
– Что живущий полвека может знать о памяти? Память так непостоянна. Она – яд дыхания василисков.
Грутланг свернулся кольцом.
– Я знаю, что тебе нужны факты. Я знаю, что ты – противник пустых слов. Так смотри же на будущее! И помни, не боги открывают его тебе – а я, ими забытый, отверженный…
И Куллеон увидел. Не сумел поверить. То, что Грутсланг явил ему… определяло все. От блеска драгоценных камней кружилась голова. Стал считать.
Шестьдесят, тридцать, шесть…
Конечно, это ради его народа. Конечно, он, прошедший через все тридцать три военных несчастья, знает, что для его народа необходимо, получше аристократов в длинных тогах, только в вине находящих ясность мысли и остроту языка. Они не видят дальше собственного носа, а он смотрит на десятилетия вперед. И потому неважно, какой ценой, но…
Карфаген должен быть разрушен.
– Господин, что это? Точнее, простите, – кто это?
– Сам пока не знаю. Хочешь придумать ей имя?
Рабыни, смуглые и хрупкие восточные красавицы, знавшие самые страшные секреты наслаждения – те, где смерть сплетается со страстью, – давно не удивляли карфагенян, разве что нищих. Но эта дикарка привлекала внимание еще до того, как Баалатон объявил, что забрал ее из страны Медных Барабанов. Анвар удивлялся больше остальных, так и сказал: не привык видеть в доме господина женщин, разве только врачевательницу Фиву; она – на особом счету.
Дикарка привлекала внимание. Почти всегда – недоброе.
Едва вернувшись на корабль, довольный запыхавшийся Баалатон тут же затребовал прочную веревку и связал дикарку по рукам и ногам, пока другие с любопытством рассматривали ее, словно ручную обезьянку. Если миг назад спутники собирались потешаться над Баалатоном, бросившим золотой песок – забрали себе, чего же добру пропадать, – то теперь обо всем позабыли, и сам Баалатон потешался над ними. Весь обратный путь торговцы и путешественники скользили по дикарке взглядами и расспрашивали Баалатона: откуда? Как, действительно та самая? Из народа Медных Барабанов? Такая бледная кожа…
Дикарка и правда была бледной, не считая нескольких темных пятен на лопатках и бедрах. Наряд – совсем простой, только юбка, ожерелье из красных камушков да прикрывающая грудь ткань, – притягивал еще больше взглядов. Если же кто-то не отворачивался и не смотрел только на полуобнаженную грудь, если задерживал внимание на хрупком лице, то вскоре вздрагивал, видя сдвоенный зрачок правого глаза – как у трибаллов и иллириев, что насылают