не питал любви ни к одному старому знакомому в этом городе, – не изменились ли входы в подземные тоннели. Когда тот, радостный, улыбчивый, готовый сколько угодно говорить о том о сем, подтвердил, что всё на своих местах, Фалазар окинул его надменным взглядом. Улыбнуться себе позволил, только когда отвернулся.
Прежде всего Фалазар решил зайти к Фиве – часто заглядывал к ней, блуждая по городу и пытаясь найти ответы на мучившие вопросы, главный из которых – когда потускнеет жемчуг Карфагена? Фалазар верил: Фива способна понять его; звал сестрой, но не по людской крови, а по имперской, благородной и, поговаривали, золотой; по крови великого прошлого, держав, что давно потускнели, но – Фалазар верил! – способны воскреснуть и воссиять, смеясь, вновь. И каждый раз Фива слала его прочь, иногда вежливо, иногда, если оказывалась особо занята, – самыми грубыми словами, шипя проклятия; а он отвечал тем же, стараясь не переусердствовать, ведь это сестра. Когда-нибудь поймет, что неправа.
Фалазар долго топтался возле зелейной лавки, размышляя. Сперва прошел мимо, но вернулся, не в силах справиться с искушением. Фива, только завидев его в дверях, бросила:
– Сгинь, седой халдей, с глаз моих, пока я не наслала на тебя проклятье двенадцати ночных демонов…[37] – Она отвернулась. – Уж не по твоей ли милости я теперь не могу найти лекарство, ломаю голову? Не волей ли твоих мертвых богов, которых ты рьяно молил ночами, проклиная весь Карфаген, Баалатона поразила странная болезнь?
– Сестра, ты ведь понимаешь, я…
– Сгинь, седой халдей! Докажи мне свою мудрость, в которую я перестаю верить с каждым твоим словом.
Фалазар не разозлился – только вздохнул, оплакивая упрямство Фивы и ее слепоту, неспособность увидеть очевидное и признать ошибки.
Грутсланг в голове зашипел, словно засмеявшись.
Теперь же Фалазар спускался по старым широким ступеням под землю – там прятался еще один рынок Карфагена, вросший в саму его плоть, ставший его жилами[38]. Знать бы, появились ли эти тоннели до неугомонных финикийцев или те выкопали их для защиты от ночных хищников, а потом – по порочной привычке – нашли более подходящее применение?
Фалазар презирал потаенный рынок – как и всё в этом глупом городе, по сравнению с сокровищницами гигантов древнего мира и гроша ломаного не стоящем. Но вот странность: именно здесь на Фалазара тонкой бархатной вуалью ниспадало такое спокойствие, что эту клоаку, где совершались десятки грязных и черных сделок, где, дабы не портить лоск Карфагена, торговали людьми и товарами, на которые совет ста четырех наложил запрет, – текстами о темной магии, проклятыми амулетами, одержимыми тварями из далеких земель, – даже хотелось… любить. Иногда. Отчасти. Но теперь – без разницы.
Фалазар понимал, что станет с городом. Знал, что сыграет в этом роль. Но опять – обрывки, опять – метафоры, опять – недосказанность. Самое главное – пророчество, так почему оно все еще не даровано ему в полноте видений? Драконий Камень в его руках уже долго,