и пустился куда-то вверх по саду.
Я поднялся в кабинет. В нем все было как в день отъезда. Записка лежала там, где я ее оставил. Как бы я хотел взять ее и порвать в клочья. Парадокс заключался в том, что, вернись я назад, снова бы написал короткий роман, и восхищался бы им, и чувствовал то же, ведь тогда я жизни не знал. Сейчас говорю себе: «Ты поспешил с выводами, думая, что понял и увидел достаточно. Шел по жизни крадучись, хотел покинуть ее, осторожно прикрыв за собою дверь, а сгинул нелепо, оставив после себя прощальную насмешку: „Всем спасибо, до свидания“. В ней нет ни йоты смысла. Кому – всем? За что спасибо? До какого свидания? Умирать надо молча: это, по крайней мере, естественно».
Нет, я не стал другим, не избавился от страдания, хотя мог, свет позволяет. Но я не торчу в нем, выхолащивая чувства и одурманивая разум, чтобы не потерять себя. По прошлой жизни не тоскую и понимаю, что умер вовремя. Случайно, но вовремя. Не нравилась мне жизнь – может, оттого что моей она не была? Что-то принадлежало мне, но не она. Здесь все иначе, и потому вечность не пугает. Трудно объяснить, но как только мой мир стал появляться на свет, я почувствовал, что он мой, – он вышел из меня, будто сама душа выплеснулась наружу. Затем появился Давид и стал мне другом. Я бы хотел видеть его счастливым. Он думает обо мне больше, чем я того заслуживаю, его заботит мое будущее, а не его настоящее, и в этом он не совсем обычный человек. В нем нет хитрости, его искренность подкупает, он готов отдать все, ничего не требуя взамен, будто несметно богат, и сожалеет лишь о том, что я останусь один. Он видит во мне бога, но не просит о помощи, а помогает. Вот настоящее чудо.
Сколько бы я ни силился создать человека, у меня ничего не вышло. Пробовал вообразить женщину и даже пошел на отчаянный шаг – подумал о любимой, по которой иногда скучал, будто бы все еще надеялся на встречу. Вспомнил о Вере. Душу вымотал, и только. Пожалуй, я знал заранее, что ничего не получится, но должен был попытаться для очистки совести. Когда вернулся Давид, настала моя очередь разводить руками.
– Ничегошеньки? – спросил он и, потрепав Люция за гриву, отпустил гулять. Его наволочка-сумка была полна яблок, он выкладывал их на стол и рассматривал.
– Да, особо не надеялся.
– Я тут подумал, пока гулял. Есть запасной вариант, на крайний случай, – начал он.
– Какой? – перебил его я.
– Когда умру, приду к тебе и помогу создать пару, а может, и народ. Мы все исправим, так должно было быть с самого начала. Я твой второй шанс. Не унывай. Проживем сколько проживется, а потом будем вместе целую вечность, как я мечтал, и у тебя будут люди, и ты не останешься один.
От его слов в глазах потемнело.
– Постой, Давид, во-первых: я ни слова не говорил о народе.
– Платон, тут без вариантов. Либо я и больше никого никогда, либо люди, которые неизбежно превратятся в народ, – настаивал он.
– Допустим, но в этом вопросе мне нужно время, чтобы