ской семье, состоящей из немолодых супругов , их двух взрослых дочек и племянницы по имени Хуана. С ними мне довелось познакомиться во время моего пребывания в городе Мехико-Теночтитлане и нас связывает теснейшая и нежная дружба.
Тетушка и дядюшка , о которых рассказывается , до сих пор держат крошечный ларечек на проспекте Кальсада де Тлальпан , где торгуют вкуснейшими чили в кляре. Шестнадцатилетняя Хуана, вследствие трагических обстоятельств – смерти обоих родителей , вынуждена была переехать к тетушке в город.
Из написанного можно узнать кое-что о мексиканских традициях . Например, о том, как готовят на Рождество индейку или что требуется для рождественского пунша …
Хуана и рождественский гусь
Хуана, родом из далёкой мексиканской деревни, уже два месяца жила у тетушки. Семья готовилась к торжеству, апогеем которого должен был стать рождественский гусь (по правде говоря, это была индейка, но Хуане нравилось называть её гусем, по причине самой ей непонятной). Гуся тетушка покупала за две недели до торжества в мясной лавке "Алисия” в центре города Мехико-Теночтитлана. Лавка эта невероятно славилась рождественскими индейками. Или гусями – как душе угодно.
Облюбовав достойного гуся, тётушка деловито за него расплачивалась. Взвалившись на дядюшкин мясистый хребет и преудобно там устроившись, гусь катился на нём до самого дома. Дядюшка сопел и кряхтел, но достойному гусю было хоть бы хны, он будто примораживался к дядюшкиной горбине. Пот заливал уже почти стариковские крошечные и вечно красные то ли от приятельских отношений с Бахусом, то ли от грустных воззрений на жизнь глазёнки дядюшки. Если бы у гуся была шея, а на ней моталась бы голова, то он, заглянув в очи сии, непременно бы удивился их мелкости. Но голова и шея у гуся напрочь отсутствовали и ему никак не суждено было возгордиться. Гусь был замороженным, а в таком виде горделивые мысли вряд ли случаются. В замороженном состоянии, как известно, не случаются никакие мысли.
Хотя это и не факт.
Волоча на себе гуся до автобусной остановки, дядюшка беспрестанно останавливался, утирал мягонькой серенькой фланелевой тряпочкой кофейного цвета лысину, шею и лицо, пристраивал немедля десятикилограммовую тушку то на какой-нибудь приступочке, то на лесенке, то на камушке, но никак не на самой земле, поскольку зоркий тётушкин глаз, обмахивавшийся дешевеньким кружевным кремовым веером, впивался в него намертво, препятствовал приземлять тушку куда не положено по причине чрезвычайной микробности голой почвы или асфальта города Мехико – Теночтитлана.
По приходу домой было неочевидно, чья тушка была более безжизненна: дядюшкина ли или же гусёва. И одному богу было известно, как дядюшка из года в год добирался до дома с гусём, а не с инфарктом. Хотя надо отдать должное самому виновнику этих событий – восседал он на дядюшке всегда смирно и достойно, стараясь ничем не побеспокоить хозяина хребтины.
Гусю выделялось почётное место в морозильнике, где он и просиживал полторы недели, а именно до 21 декабря. Утром указанного дня перелазил он на нижнюю полку. На следующее же утро, 22 декабря, он перебирался на стертый от бесконечных трудов, выложенный на манер шахматной доски жёлто-коричневый небольшой кафельный кухонный столик, и , восседая там, весь божий день был свидетелем всего происходящего на кухне. А происходило там много чего занимательного и ужасающего одновременно.
От чего особенно стыла в жилах кровь у размораживающегося гуся, так это от присутствия огромной хищной пятнистой зверюги, которая напоминала ему одного соседского кота, который в прежней жизни гусёвой частенько проведывал деревенскую домашнюю птицу.
Однако к ночи достойный гусь перекочёвывал обратно в холодильник, а утром следующего дня, 23 декабря, всей семьёю: тетушкой, дядюшкой, их дочками-пампушками и тощей Хуаной производилось омовение этого самого рождественского гуся. И когда освобождённый от ледяных оков, чистенький, насухо вытертый кипельно-белым полотенчиком он представал перед тётушкой, она восхищенно охала, а с нею вместе её дочки и Хуана, и даже сам дядюшка крякал от удовольствия, напрочь забыв муки дороги.
Эта прелюдия, имела своё преудивительное продолжение. Хуана вдруг замечала, что в руках тётушки оказывались две стеклянные, дульками, баночки с надписью “Соль” на одной и Чёрный перец” – на другой, которые будто бы по какому-то волшебству внезапно оживали и начинали, ни дать ни взять, ходить ходуном, от чего становились в глазах Хуаны уже не баночками, а ничем иным как жонглёрскими шарами. Сама же тётушка так сдвигала свои косматые брови, что была уже это никакая не тётушка, а какой-то то ли решительно настроенный полководец, то ли воспитательница младшей и весьма буйной группы в детском саду. Гусь же начинал со страшенною силою ворочаться: ляжкой кверху, крылом влево, пузом книзу, гузкой вправо, выказывая такую проворность, что миндалевидный разрез глаз Хуаны делался круглым – прекруглым. Минуты через две баночки вдруг куда-то девались, и гусь успокаивался совершенно, однако ненадолго.
Гусемассаж, который следовал за тем, без всякого сомнения был нежнейшим в мире. Во все гусиные бока, ляжки, крылышки и прочее уверенными движениями, освоенными