своих родителей, кто воровал. Их здесь учиться заставляли.
– Как колония? – Маша остолбенела. – Мама говорила, что клуб был заводской, а потом вещевой рынок.
– Ну, это после войны, – кивнула Ира. – И школу построили, и поселок разросся. А до войны Елениевка заброшенная стояла, в тридцатые годы на заводе зэки работали, их привозили из лагеря, он тоже был здесь недалеко, километров десять. А в усадьбе содержали малолетних преступников. А потом, в пятидесятые, лагерь закрыли, колонию тоже. Зэки, что на заводе работали, многие так тут и остались. Возвращаться в города-то им не разрешалось. И детей из колонии, что постарше, тоже на завод отправили работать, перевоспитывать, так сказать. И всем им поселок этот построили. Ну а в усадьбе, да, клуб организовали, чтоб о прошлом не думали.
– Так, значит, все, кто живет в поселке, потомки этих заключенных? – сообразила Маша, внутри у нее все похолодело.
– Ну, нет, не все, конечно. – Ира мотнула головой. – Времени-то сколько прошло! На завод со всей страны рабочих посылали, молодые инженеры приезжали, вроде твоей тети Тани. Опять же, врачи, учителя. Перемешались все. Но изначально да – все зэки, кроме нескольких крестьянских дворов, да и там только одни старухи да детишки – сироты в живых и остались. Вот мой прадед как раз в этой усадьбе в колонии сидел, – призналась Ира. – Он мать ножом зарезал. Перевоспитывали его. Но не перевоспитали. Несколько лет на заводе поработал, вроде семьей обзавелся. Но не утерпел. Как-то в споре кинулся на инженера с заточкой. Ну, его схватили, конечно. Осудили. Отправился куда-то в Коми отсиживать. Потом еще где-то болтался. Вернулся уж, когда мать моя в школу ходила. Пьянствовал, говорят. Усадьбу эту ненавидел. Говорил, что «суки энкавэдэшные» всю душу вытрясли. В прямом смысле. Воспитатели-то все женщины были, во всяком случае много женщин. Но их от мужиков трудно было отличить.
Маша еще раз взглянула на усадьбу. Она чувствовала, что ее охватывает озноб.
– Надо же, какая судьба у этого дома, – сказала она задумчиво. – Сначала умный, просвещенный человек здесь жил. А потом такие ужасы творились. Пойдем лучше отсюда, – предложила она. И поспешно свернула на тропу.
Больше они в усадьбу не ходили. Гуляли поблизости. Ира частенько захаживала к Маше в гости. Но к себе не приглашала. Говорила, что у нее мать неприветливая, гостей не любит. Да, Маша и не набивалась. Они много общались в чате. Маша не замечала, как летит время. Прошел сентябрь, наступил октябрь. Стало холодать. С деревьев в усадьбе облетели листья, и со смотровой площадки, где Маша все так же любила постоять, открылся общий вид величественного полуразрушенного дома с потрескавшимися серыми колоннами при входе.
– Странно, что у них в поселке ни одной церквушки нет, – заметил как-то отец за ужином. – Наверняка в Елениевке церковь была. А вот сколько я ни колесил на велосипеде тут вокруг, даже и развалин не заметил.
– Какая же тут церковь? Здесь одни преступники жили раньше, – ответила Маша. – И все, кто здесь живут, считай, их потомки. Из лагеря да из колонии детской.
– А