пыль смахивали, чтоб не повредили. Редкие, мол. Бабка-то моя неграмотная была, ей что? Хоть в лоб, хоть по лбу. Сама-то не смыслила. Но убиралась бережно. А Анна Николаевна… – Женщина присела на ступеньку и положив авоську на колени, на мгновение замолчала. – Дурного про нее не скажешь. Не злая. Красивая. Волосы яркие, рыжие, она их собранными в хвост на затылке носила, точно хвост у лисицы. А глаза раскосые, по- инхнему, по-японски. Она ж оттуда была, говорили. Только, как сказать… – Женщина пожала плечами. – Не нашенская она была. Чужая. И внутри вот что-то такое, жесткое чувствовалось. Не поболтаешь с ней по-женски, вся в себе. Улыбается и вежливая – а тепла сердечного нет. Елениев и сам-то от ее холодности страдал. Не понимала она его. Оттого, верно, и помер рано. Про нее рассказывали, что как надо было ей тайком из усадьбы отлучиться, так она лисой оборачивалась и через лаз убегала, а взамен себя что-то вроде морока оставляла – пустую оболочку. Вроде и дома она, а на самом деле нет. Только подтвердить этого точно никто не мог, конечно. – Женщина вздохнула. – Но бабка моя заметила, как Анна Николаевна больной скажется и запрется у себя в спальне, так по двору лисица бегает. Она хотела капкан на нее поставить, мол, курей ворует, окаянная. Про колдовство-то она не думала. Но Анна Николаевна ей строго-настрого запретила. Нечего, говорит, животных мучить. Побегает, побегает, да сама уберется.
– А с Анной Николаевной что стало? – поинтересовалась Маша.
– Пропала она. – Женщина вздохнула. – Исчезла.
– Как исчезла? – не поняла Маша.
– Никто не знает как. Бабка сказывала, в восемнадцатом году заявились в усадьбу красноармейцы. Анна Николаевна тогда уж лет с десяток как вдовствовала. Простому люду вроде бабки моей и матери, – та еще девчонкой была, – велели всем по домам отправляться. Ну, а с хозяйкой комиссар их пообщаться поближе возжелал, прежде чем прихлопнуть, как он выражался.
Женщина опять замолчала.
– И что же? – не утерпев, спросила Маша.
– А то, что померли они там все в усадьбе-то. – Женщина мрачно покачала головой. – Все эти красноармейцы и комиссар ихний. А общим числом их человек десять точно было. Грузили потом на подводу и вывозили, простынями накрытых. Ран на них никаких не было, выстрелов в усадьбе никто не слышал, все тихо. Только бабка сказывала, как простыня-то сползла с одного того бедолаги, так она ужаснулась, увидев, как у него лицо от страха перекошено. А Анны Николаевны среди них не было. Все мужские тела в военном выносили и грузили. Женского – ни одного. Сбежала она. Куда – никто не знал и никогда ее больше не видел. Одно слово – колдунья-лисица, как ее называли. Проклятие на них наслала. Ихнее, японское, верно.
– А с книгами барина, которыми он так дорожил, что стало?
– Книг-то здесь уж не было, Анна Николаевна еще до революции все его собрание в какое-то общество ученое передала, чтоб они там изучали. Да и вещи ценные всякие собирателям раздарила. Сама-то она скромно жила. Ну, а после чекисты понаехали, весь дом перевернули, разграбили все, что оставалось. Да и подожгли. Повезло,