сжимал её пальцы так, что ей было больно.
– Таточка, Таточка, родная, ты же всё-всё понимаешь, да? – держал её лицо в своих ладонях, смотрел в глаза – насквозь.
И обнимал, а Татка пыталась уцепить в горсть его пальто на спине, но ткань не поддавалась, и она тихо-тихо поскуливала. А он вытирал, вытирал ладонями её мокрое лицо и бормотал, обдавая горячим дыханием щёки:
– Сейчас нельзя, нельзя, ты просто дождись меня, хорошо? Хорошо? Я вернусь, я вернусь, Таточка. Я сейчас не скажу, а когда вернусь – скажу, Таточка. Чтобы было зачем, понимаешь?
А Татка так и скулила, и скулила.
Потом ушёл дядя Олег, и с ними осталась его перепуганная беременная жена. Совершенно не приспособленная ни к чему. Ни к какой жизни. И он очень просил её беречь. Ох, дядя Олег, как сложно было выполнять твою жаркую просьбу. Потому что беречь друг друга – недостаточно чтобы выжить. Надо, чтобы человек сам хотел выжить. Чтобы он что-то делал. Всегда что-то делал. Сел – умер. Этой зимой – так. Перестал думать о чистоте – заболел, умер. Не встал с кровати утром в промерзшем до ледяных корок доме, – умер, умер, умер.
Потом не вернулся с работы отец, и Татка с Татьяной сами ходили к почтальонше, раньше, чем она приносила письма, чтобы проверить, нет ли письма.
И остались только женщины и близнецы.
Комнаты стали слишком большими и пустыми. Татьяна никак не могла найти работу, и получала карточки как иждивенец, как и Муся. А Татка вошла в добровольческую бригаду при новой школе – быстро закончили курсы и сразу стали дежурить при обстрелах, разгребать чердаки, которые загорались стремительно, и дома выгорали до тла. И красили фосфатом деревянные балки, балясины.
Татка помнит первую «зажигалку». На крыше их было трое: она, ещё одна девушка, Таткина ровесница, и мальчик лет тринадцати. Зажигалка упала и крутилась, а Татка как будто оглохла и её словно парализовало, потом она резко метнулась к огненной гильзе, мальчик – тоже, и они стукнулись головами, подхватили смертельный огонь и скинули вниз. И смеялись. Страшным сумасшедшим смехом.
Муся все бормотала и бормотала, и сердилась, что папа и дядя Олег так и не нашли возможности поехать на дачу. Всё собирались, обещали, предполагали – и не успели. Муся всё перечисляла, перечисляла продукты, которые остались в леднике и в наспех вырытом неглубоком подполе.
Она приставала к Татьяне, брала в союзники Татку и даже тормошила беременную Шурочку.
И тогда они принимались рассуждать, что там, может, и нет уже ничего. И что туда – как добраться ещё! Ни лошадей, ни машин теперь ни за какие деньги не наймёшь. Всё для фронта, всё для победы. Велосипеды – Виктора и Петин – остались там. А идти опасно. И не дойдут они.
Голод, с тех пор, как сгорели Бадаевские склады, стал осязаемым, а не предполагаемым. Как ни была запаслива Муся, а продуктов было совсем немного. И цены росли стремительно. И те деньги, что присылали дядя Олег и папа, уже не казались достаточными.
– Там мука – раз, – загибала пальцы, поднося их под нос по очереди всем