или нет?
Что бы они делали без Муси? Татка глотала комок, который никак не глотался в сухом горле. Они бы умерли. Все.
И в который раз Тата, теперь уже с безразличием – а когда-то с ужасом! – произнесла про себя слово «умерли». Умерли – это теперь совсем другое. Умерли – и умерли.
Каша в голове у Муси была историческая. И образовательно-культурная. Но у Муси, в отличие от всех от них, кто остался тогда в Ленинграде, был здравый смысл. У них не было, а у Муси был.
Хотя это неправда. Не только у Муси. Татка смотрит на свои руки, почти бесчувственные руки, и ищет глазами девушку, и сразу узнаёт среди других, и, втыкая самодельную лопату в землю, идёт к ней. Не сговариваясь, они вместе бредут со двора под арку и спускаются по ступеням вниз. Девушка достаёт папиросу, щурится. Крутит в тонких пальцах, мнет табак, лихо, по-мужски зажимает зубами мундштук и прикуривает папиросу, чиркнув спичкой. Папироса дрожит в пальцах.
Татка смотрит на девушку, у которой теперь всегда, всегда трясутся тонкие, такие красивые раньше, а теперь – все в цыпках, в корочках – пальцы, и Татка обнимает девушку за шею, утыкается носом в её висок.
Татка знает, что вспоминать нельзя, думать нельзя. Надо следовать всем гласным и негласным, общим, установленным и усвоенным каждым лично правилам, потому что тогда и только тогда можно выжить, но она не может ничего с этим поделать. Она вспоминает и думает, и открывает иногда обрывистый свой дневник, тщательно припрятанный. Потому что она никак не может понять, сколько ей на самом деле лет, и иногда ей кажется, что она всё-таки повредилась умом. И тогда она пытается восстановить события, потому что сойти с ума – это верная смерть, но хуже – это страшная смерть.
Татка прячет старательно от всех сам факт, что она припоминает и пытается соединить одни события с другими, потому что это тоже негласное правило – беречь друг друга, во что бы то ни стало – сберечь. Потому что люди умирали просто так. Просто потому что их некому было беречь.
Татка не усмехается, просто думает: «Я хотела быстрее стать взрослой. И вот мне было шестнадцать, а потом сразу стало много-много лет, я теперь старушка. И глупо мечтать, чтобы стало опять шестнадцать».
Но как бы ни силилась восстановить в памяти даты или хотя бы какую-то логичную последовательность событий, у неё не выходило. Всё мешалось, путалось.
Она совсем не помнит, как прошло лето. Оно было коротким, совсем-совсем коротким. А осени, кажется, вообще не было, как будто сразу после короткого лета наступила зима, такая большая, такая длинная, нескончаемая зима! Татка всю зиму думала, что весна никогда не настанет. Просто так и будет – всегда зима, потом, может быть, устрашающе короткое лето и снова – зима, зима, зима. Но осень определённо была. И лето было. Короткое лето.
***
Лето началось 22 июня. Татка почти не помнит, что было до этого дня. Тот дачный летний день, лица, родные и чужие, запомнились навсегда, а потом – всё мешалось. Ребята под бесконечный скулёж всё той же девушки, причитающей: «Ну надо же ехать домой, мальчики, домой! Ну что же вы!», – всё спрашивали и спрашивали Таткиного