поднимали чашки с вином: за будущих кораблестроителей, учёных, инженеров.
Спорили, может ли девушка стать лётчицей. Это Таткина тёзка, Наташа, так мечтает. Наташа влюблена в Петьку, давно и безнадёжно. Такая серьёзная девушка, а влюбилась в такого шалопая!
И ей говорит Петька: «Куда в небо женщин?». А девушки тут же накидываются на него, что он говорит, как старорежимный, и девушкам у нас везде дорога.
– А я буду летать, – упрямо и дерзко обещает Наташа, и, кажется, изумляясь собственной решимости, добавляет во внезапно наступившей тишине, – на истребителе. – И уже робея объясняет: – Сейчас не сунутся, конечно, но нам нельзя расслабляться. Враги не отстанут от нашей родины, ребята.
И Татка думает: надо же, такая тихоня, а такая решительная!
Муся всхлипывала и обнимала решительную Наташу и бормотала, что вот надо же! Никогда не думала, что доживёт до того светлого дня, когда так всё будет возможно и хорошо.
Татка понимала, про что говорит Муся. Та про жизнь до революции рассказывала так, что Ташка даже поверить не могла, что это вообще возможно.
Но самое тихое, самое важное Татка теперь не торопила. Знала, что он смотрит. И с одной стороны бок и щёку припекало солнце, а с другой было ещё теплее – это Виктор смотрел.
***
Если бы можно было взять и отослать всех на речку, Виктор бы давно уже всех отослал. И ехали же, смеясь, подшучивая друг над другом, и договаривались, что самые решительные пойдут купаться. И никто не верил, что найдутся желающие окунуться в ледяную ещё воду.
Собирались идти к реке, а теперь, после длинной белой ночи, все разомлели и сидели пригретые, сытые, и никто уже никуда не собирался, а ему так надо было, чтобы все ушли, а он бы тихо сидел бы рядом с Натой и рассказывал бы ей всё, что передумал за последнее время. Никто так слушать, как Ната, не может, не умеет. Даже мать. Мать слушала внимательно, задавала вопросы и очень серьёзно рассуждала. А Ната – совсем, совсем иначе. У неё ресницы, густые, длинные, у самого века темнее, а к кончикам – светлые. Она удивлялась, и ресницы эти делали такой взмах, что Витя замирал. Или вот брови. То вскинет высоко, то сведёт к переносице, и ей даже говорить ничего не надо, он знал, он всё-всё мог запросто понять по тому, как сходятся или приподнимаются её брови.
***
Он помнит, как увидел её впервые. На скуле розовое пятно, наивное и детское, и он понял, что она сидела, подперев щёку рукой, и глаза её помнит – веселые, живые, и ресницы, которые делали этот взмах.
И впервые за долгое время он вдруг почувствовал себя так, как будто он дома. Он чувствовал дом и в том, как вечно хлопотала Муся и сердилась, что они с Петькой не сядут поесть как следует. И был дома, когда Татьяна улыбалась своей робкой улыбкой и вскидывала ломкую хрупкую кисть, чтоб поправить ворот рубашки у него или у Петьки. И когда отец Петькин не делал разницы между ним и своим сыном.
Но только с Наташей он мог быть где угодно – и всё равно дома. Он не думал тогда о влюблённости, нет. Он просто смотрел в её ещё детское лицо и улыбался. Как будто он был в долгой-долгой экспедиции, и вот – вернулся.
Она