думала о Серёже. Несколько лет назад он служил в армии на такой же машине пехоты. Недавно она узнала, что он и группа разведчиков ходили в тыл вражеской обороны и взяли сразу три боевых машины, перегнали в ополчение. Не на одной ли из них горели и задыхались в дыму эти отважные ребята?
Девушка страдала за себя и за своих попутчиков по несчастью. Вспоминала ужас свежей бомбёжки и пожара. Если бы она не нашла так быстро мальчишек, сгорели бы заживо в том шкафу. Подумать страшно – гореть заживо детям! Чем они провинились, за что отвечают?! В том, что вырастут и возьмутся за оружие для защиты своей свободы! Страх долго и безжалостно держал клещами девушку за грудки и не уходил из сердца, путал мысли, будоражил сознание.
Но странно, ярой ненависти к людям, бомбившим город, не было, разрасталась обида за потерянное счастье. Она разливалась в душе, как весеннее половодье, и мешала жить. Былое спокойствие больше не вернётся, так же как снаряды из одного орудия никогда не ложатся в одну и ту же воронку. Теперь жизнь сложится по-другому. Она могла назвать предмет обиды – эта бомбёжка снарядами и уродство лица, понимая, что это жестокое следствие майдана и кровавого захвата власти в Киеве. В силу своей молодости и честности Катя не могла предполагать, что действительность гораздо опаснее, страшнее, сравнима с грозным и теперь далеким нашествием гитлеровского фашизма. Это роковое определение робко, но чаще стало появляться в разговорах. Потому ей было так обидно за случившееся поражение законной власти и утрату прежних завоеваний. Хотя видела: от обиды не спастись, не побороть её, а она рождает в сердце не присущее ей чувство ненависти. Перерождение обиды сильнее девичьей воли.
Катя хорошо знала из уроков истории, нет, не по школьным учебникам, а по памяти своих предков, к чему привела ненависть сто лет назад в Гражданской войне на этой же Русской земле. Прадед Сычёв, царский хорунжий, был растерзан красногвардейцами Троцкого из-за того, что дезертировал из отряда после расправы с его родным казацким хутором. Семью едва не взяли в заложники: он успел спрятать жену и детей в глухом местечке, а сам был всё же схвачен, когда ездил за продуктами. Его нашли с проломленной головой и раздавленной грудью. Пожалели пули.
Старший сын Сычёва, Катин дед, теперь покойный, помнит, как красногвардейцы выжигали на Дону хутора и деревни, разрушали города, вершили повальные расстрелы якобы за измену революции. Выбивали мужское население, способное носить оружие, чтобы не влились в белую армию. На окраинах городов возвышались, как курганы, горы трупов, стояли лужи крови, ползли тиф, голод. Кто организовал этот геноцид? Кому нужна такая социалистическая революция, свобода и демократия на крови миллионов людей? Она, как гуманитарий по образованию, знала гораздо больше, чем остальной народ. Знала жуткие цифры большевистского геноцида, выливающегося в миллионы жертв, во главе которого стояли их псевдопролетарские вожди.
Катя пришла к страшному выводу: история повторяется. Она боялась, что обида могла вызреть в лютую