шептала мадам д’Этамп, – подавляя рвущийся наружу стон.
– Говорят что те, кто стоит на пороге смерти, обладают редким даром предвидения и что с приближением высшего часа перед ними приподнимается завеса будущего… Ну что ж! Герцогиня, если это правда, то я, слово короля, утверждаю, что сын мой жив и что вы его еще увидите…
Из груди мадам д’Этамп вырвался стон, сердце матери затрепетало.
– Ах! – в неописуемой радости закричала она. – Сир, разве это может быть правдой? Мой сын! Мой сын! Мой обожаемый Рафаэль…
– Выслушайте меня, – продолжал король, – выслушайте меня, душа моя… Сейчас вы поклянетесь мне, что отыщете моего сына. Что ради этого, если потребуется, перевернете землю и небо, но найдете его…
– Ах! – воскликнула герцогиня. – Можете ли вы, сир, настаивать на подобных клятвах? Да и кому как не любящей матери искать своего сына?
– Хорошо! – ответил король. – Затем, душа моя, когда вы его найдете, то поговорите с ним обо мне и передадите от меня вот эти шкатулку и шпагу…
И король указал герцогине на небольшой ларец, украшенный резьбой работы Бенвенуто, а затем на шпагу, висевшую в изголовье его кровати.
– В шкатулке содержится двести тысяч турских ливров в виде письменного распоряжения венецианским иудеям-ростовщикам выдать подателю сего означенную сумму, – сказал Франциск, – это то состояние, которое я ему предназначаю. А шпага – та самая, которую я вручил мяснику после битвы при Павии. Шпага, которая была при мне во время сражения при Мариньяно, теперь принадлежит дофину. Но при этом, герцогиня, скажите ему, нашему сыну, этому тайному плоду нашей любви, этому ребенку, которого я тихо люблю и лелею, что шпага, которой человек больше всего гордится, отнюдь не та, которую он вкладывает в ножны вечером после победоносных сражений, а та, которую он с высоко поднятой головой, с горделивым взором и отчаянием в сердце вручает врагу. Потому что вместе с ней он вручает победителю и свою душу. Ему нужно будет опоясать себя ею и всегда носить с собой. Может быть, она принесет ему счастье…
Герцогиня плакала.
Франциск внезапно встал и нетвердой походкой направился к круглому столику на одной ножке со стоящим на нем серебряным колокольчиком.
– Мирон! Мирон! – позвал он, ударяя по колокольчику эбеновой палочкой.
Лекарь явился на зов.
– Дитя мое, – с улыбкой сказал Франциск, – первый министр умирающего короля, это, конечно же, его врач.
Мирон молчал.
Молчание его было зловещим, словно похоронный звон.
– Ответь мне честно, – продолжал король, – я стою на пороге вечности?
– Ах! Сир, не дай Боже… – воскликнул молодой врач.
– Может ли наука продлить мои дни?…
Мирон вздрогнул и опустил голову.
– Наука, – ответил он, – может противостоять болезням, но она не в состоянии справиться с истощением.
– Вот видите, мадам, – сказал он, – ножны стерлись о клинок… жизнь уходит!
И тогда