лицом и старомодными зубными протезами, крупными и белоснежными. Помнила, что рядом с веером лежали какая-то рваная штука с крючками и проволочками, обтянутыми залапанным синтетическим шелком, и грязная скатерть. Но веер позвал ее, словно хозяйка дотянулась из прошлого, разлив горечь в холодном воздухе.
На полке ниже стояли белая чашка с единственной, красной трещиной на боку, крошечная синяя чашечка будто из кукольного набора, заводная медная птичка, которая больше не заводилась и не могла петь.
Настоящие вещи, вещи-с-историей. Раньше у людей было много настоящих вещей, а теперь только пустые клетушки в белых башнях. Всех устраивало – люди большую часть жизни проводили в сети. А Марш было жаль всего этого барахла.
Леопольд Вассер тоже любил старые вещи. У него в кабинете на полке стояли семь нефритовых слонов – не таких, как на голограмме. Слоны крепко стояли на надежных, как стволы, ногах, и высоко поднимали хоботы.
Она помнила его слонов. И лицо – у него было такое оскорбительно обычное лицо. У великих людей должны быть запоминающиеся лица, а у Леопольда было совсем обычное. Да еще седая щетина, которая его старила, и волосы он стриг ежиком и не красил. И глаза у него были светлые, вечно растерянные, контрастирующие со слишком темными бровями.
Но Марш считала его самым прекрасным человеком на свете и, конечно, до сих пор ясно помнила его черты.
И помнила, что он всегда работал в белой рубашке. Говорил, раньше врачи носили белые халаты, а сейчас это было названо «раздражающим, тревожащим атавизмом». Марш могла бы много рассказать о раздражающих и тревожных атавизмах.
Пять лет назад она попала в «Сад-за-оградой» и провела там почти два года – по настоянию Леопольда. Она так и не вспомнила, почему ее туда привезли, а он так ей и не рассказал. Зато помнила приступы – ледяное беспамятство и злость, вросшую внутрь, вросшую намертво. Злость была физически ощутима, черный паук с лапами-шипами, ползающий вдоль позвоночника и вгрызающийся в переносицу.
Марш понятия не имела, что делала во время приступов. Иногда слышала, как что-то трещит, словно пластик ломается, иногда приходила в себя с расцарапанным лицом. Наверное, пыталась достать паука.
Хорошо, что Аби успевал вызвать Леопольда. Единственное, за что Марш была благодарна Аби, и эта благодарность помогала мириться с его существованием.
У Леопольда были таблетки, уколы и правильные слова. Он учил ее, как дышать, когда чувствует приближение приступа, складывать числа или читать стихи, чтобы сосредоточиться на монотонной задаче. Марш не понимала, зачем запоминать стихи, если Аби всегда с ней и у него есть любой текст, но у Леопольда удивительно ловко получалось запутать безумие в ритмичных строчках или бесконечном счете.
«Ты улыбаешься собственной пустоте, серые мысли: зачем это все тебе…» – и иногда серые мысли отступали.
Но главным, конечно, была манжета. Леопольд собрал для нее облегченную портативную капельницу с резервуаром для лекарства