явлениям природы. Иногда он восхищенно указывал учителю на изысканное очертание валуна или бархатные волокна цветка, он умел подмечать кружева ряби на воде, капризные завитки вьющихся растений, желтоватые разводы в глине или шелковистость марева. Но иногда он совсем не видел обстановки и мог заблудиться в знакомой местности. Как-то пожилой мудрец в пору майского благоухания, почувствовав обострение эмоций, заметил ученику, что с живой красотой не сравнится ничто. Арри, оставаясь невозмутимым, парировал:
– Я не сравниваю. И, понимая ваши намеки, не соглашусь, что красота формул хуже красивости лилий, что мир символов менее реален, чем разлагающиеся в земной пыли предметы, а жизнь, мало привязанная к трепыханиям быта, – ущербна.
– О нет, я не имел в виду, что ущербна, – возразил учитель, – я просто хотел вам напомнить, что существуют вещи, которыми не стоит пренебрегать.
– Я попробую не выходить за рамки обычной логики, – сухо резонерствовал Арри. – Ни один человек не в состоянии охватить своим вниманием все. Политик игнорирует искусство, пахарь не возводит башни, матери семей хлопочут у очага, а не овладевают стрельбой из лука. Каждый подвластен собственному зову или провидению, и я тоже имею право на свою стезю, какой бы странной ни казалась она другим людям, при условии, что я не наношу им вреда.
– Вы имеете право. Но, говоря об общественных устоях, не забывайте, что они вам известны главным образом из описательной литературы, вас никогда непосредственно не касалась народная стихия. Конечно, вы очень начитанный и проницательный юноша и знаете многое из того, что происходит вне монаршей резиденции. Но только теоретически! Вам никогда не угрожали напрямую драматичные коллизии долженствований и искушений действительности. Сколько боли в этих нешуточных играх, но и радости тоже!
Арри закрыл глаза и улыбнулся:
– Боли… – выдохнул он. – Я уверен, что боль пронзила меня в момент моего рождения как естественная реакция на пороге чужого и страшного мира; и она, не утихая, длится. Если угаснет боль, то это может означать только одно: кого-то уже нет – или меня, или этой вселенной…
Учитель промолчал.
В атмосфере все по-прежнему двигалось и как будто ничего не менялось: неустанно сновали неприкаянные ветры, попеременно обливались багрянцем восток и запад, заученно маршировали по натоптанным колеям стандартные реалии. Философ вяло, но регулярно продолжал нападать на ученика, почти всегда проигрывая словесные поединки. Принц все больше замыкался в себе и отдалялся. Недоразумения в их отношениях усугублялись и грозили полным разрывом, это тяжело было сознавать обоим, и каждый не знал, что предпринять и нужно ли вообще что-либо предпринимать. Уставший мудрец понял, что прозвучал час необходимости и пора покидать обжитые углы. А Арри все глубже затягивала его стихия. Сверхсенсорика улавливала доносившуюся отовсюду беззвучную осанну Богу, которому воздвигнут неправдоподобный, обжигающий пространство