на сушеного парящего в воздухе мужика совершенно спокойно. Просто мой разум был как будто в тумане. Я не очень понимал, что происходит, и происходит ли вообще что-либо. Указывая пальцем в мужика, я повторил попытку: – Что… это такое?
Это Асафи. Он давно уже такой, – тоном, каким диктор читает новости по радио, сообщил Сигал, – присаживайтесь.
Он перекинул через Асафи ногу и сел ему на спину.
Присаживайтесь, – повторил Скрипун, устроившись, – и держитесь за его руки.
Я повиновался и уселся на поясницу сушеного мужика, позади Сигала, и взял Асафи за руки, что тянулись вдоль тела. Я по-прежнему не испытывал никаких чувств к происходящему. Я просто участвовал в нем абсолютно беспристрастно. Мне не было ни страшно, ни смешно. Я даже не понимал, схожу ли я с ума, удивляюсь ли, и вообще, отдаю ли себе отчет в том, что происходит. Но то был не шок. Все мое состояние напоминало автоматизм, когда человек закрывает двери ключом, или завязывает шнурки на ботинках, или выполняет действия, которые настолько привычны, что даже не фиксируются сознанием, хотя и запоминаются.
Готовы? – вопросительно проскрипел Сигал.
Наверное, – пробормотал я.
Транспорт как будто поднатужился под нами, медленно двинулся с места, разогнался, и мы полетели. Башня стала отдаляться и уменьшаться. И все внизу стало таким маленьким и далеким. За пустырем с башней я увидел рощу, а за рощей – несколько хрущёвок, в одной из которых находилась наша с женой квартира. Мысль о том, что в квартире меня ждет жена, почему-то показалась мне странной. Я любил свою жену… и от этой мысли сделалось странно. «А, собственно, как это – любить?», – спросил я себя мысленно, но ответа не услышал. Я летел с этим типом сидя на сушеном мужике по имени Асафи и наблюдал, как под нами далеко на земле проносятся весенние пейзажи: плоские сырые крыши домов, черные деревья, вперемешку с теми, которые уже успели покрыться зеленью. Пыльные и замусоренные школьные футбольные поля, дворы, дороги. Все медленно прибегало из одной дали и плавно убегало в другую даль. И я сам, казалось, убегал куда-то в один из тех дворов, а моё тело при этом неслось неведомо куда.
* * *
Я не знаю, сколько мы так летели, но мне казалось, что достаточно долго. Ветер шелестел в ушах, и, чтобы мне не обдуло все лицо, я прятал его за чуть сгорбленной спиной Скрипуна.
Долго еще? – Выдавил я.
Почти добрались, – глухо ответил Скрипун.
Я увидел внизу те же конструкции, что разглядывал на фотографии. Мы снизились, и сушеный мужик плавно повис в воздухе в метре от крыши здания на сваях – того же, что выглядело бетонным ржавым нечто на фото. Все кругом покрывала пыль и бетонный песок. Кое-где сквозь трещинки в бетоне пробивалась ржавчина металлических прутьев и всполохи тысячелистника. Белые шапочки на длинных субтильных ножках пятнисто разбросались по плоской поверхности крыши. Даже железобетон покоряется природой. Я подумал, что еще слишком рано для цветения тысячелистника: только весна.