негромким упоминанием поверх зрительских рядов вскользь того, что ОН УЖЕ не припоминает, как вот ЭТА цитата ведущего звучит в оригинале дословно, но вот в ЕГО приблизительном переводе oнa звучит ТАК.) Этих достаточно было прогнать в прискок пару десятков километров, чтобы их дебелые поджиренные телеса тут же, не сходя с места и расстались с душой. Сам он старался держаться вне, все, что лежало в промежутке между этими полюсами, серость, посредственность, что могло лишь быть в промежутках такого рода, но не над ними, его также интересовало слабо, он склонялся к тому мнению, что лишь во взаимоуравновешенных крайностях можно соблюдать меру – и сохранять тонкость вкуса. Разум и интеллект, дух и тело должны были, согласно его пожеланиям, двигаться только вместе, соперничая друг с другом и не уродуя один другого. Позднее он пришел к тому, что если, случалось, его вечер (утро) по какой-то сверхуважительной причине остались без годами выверенной и ставшей уже привычкой медитативной разминки с программной командой самому себе на последующее время суток, то его потом не покидало то неприятное чувство, какое иной испытывает с телом не мытым, грязным, липким от пота и с давно не чищенными зубами. Сознание должно при любых внешних условиях сохраняться в исключительной чистоте – он всю жизнь следовал этому и доверял этому. Однако все, что делалось им на этом поприще, делалось только для себя (он и на долю секунды не мог допустить, что преследующие его громкие требования типа «быть хорошим», «быть хорошим для людей», «работать для других и находить в том великое удовлетворение», «жить во благо других» не придуманы тем самым «другим» большинством и не означали: «быть хорошим – для большинства», – но большинство-то его как раз никогда и не интересовало), все, что оказывалось не способным пробудить в его воображении, зашедшемся в пароксизме познавательного акта и помешанном на бескрайних лесных массивах, хоть какой-то проблеск сочувствия, не соприкасалось с его диким миром никак и, что было самым тревожным, соприкоснуться не могло.
О, он был великий чистюля, этот Гонгора. Пока не счел, что уже достаточно грязен, чтобы глядеть на этот мир непредвзято. Воду, к слову сказать, он любил. Он любил умываться. Еще он любил близкое присутствие огня: не газового, не химического, не жженой резины – живого огня. Две стихии, пожалуй, всю жизнь притягивали его воображение, как магнит: живая, чистая вода и живой, чистый огонь. После разминки утром и вечером был обязателен холодный душ, после тренировки следовало еще час-другой хорошенько отмокнуть и прийти в себя; в горах под рукой имелся ледяной ручей. Это продолжалось с детских лет. Рассказывали, маленьким он часами мог сидеть в ванной с давно остывшей водой, топя в ней кораблики и соседей, ни при каких обстоятельствах не соглашаясь ее покидать, родственники всегда считали, что у него серьезный сдвиг на водной почве. Позже он тащил с собой в ванную