картину «Девочка с персиками», он загораживал собственной редакцией общей композиции: он тогда брал свой неразлучный, с безукоризненным следом, однако довольно тяжелый на подъем «ролик» с тончайшим графитом и рисовал на полях лекционной общей тетради прехорошенькую крошку в окружении мелких, строгих, коренастых, одинаково небритых мужчин в чалме и шароварах в одинаково некрупный горошек и подписывал: «Маленькие персики» – под возрастающее недоумение стоявшего за спиной доцента. Мало того что сама по себе практика рисовать в лекционной тетради на отвлеченные темы не могла быть с восторгом встречена ни одним преподавателем, еще и безусловно скабрезное содержание всей графики… Воистину, наблюдая прямую линию, легче было видеть в ней проекцию дуги.
Каждый следующий учебный день у него повторялось каждый раз одно и то же. Как обычно, он входил – собранно, сосредоточенно и молча, ни на что не отвлекаясь, как перед серьезнейшей операцией, с лицом спокойным и холодным, готовым как раз сегодня к самому неблагоприятному развитию событий и ко всем их последствиям, – как обычно, пробирался на самые задние ряды аудитории, как обычно, садился и мужественно принимался слушать, что говорят, как обычно, раскрывая перед собой на столе старенький вложенный в тетрадку листок в клеточку с запечатленным под глубокий карандашный штрих анфасом улыбавшейся чему-то – сыто, проницательно и чуточку саркастически, слегка приподняв уголок рта – морды свиньи, удачно притененной пятнами голубого и серого, с маленькими глазками, с приятным взглядом и большущим подмятым пятачком, где заметная ямочка на мягкой щечке служила заключительной точкой сюжета, а простертые в стороны на манер тяжелого грузового вертолета, шедшего на посадку, большие уши с немножко приспущенными книзу трогательными уголками на них были тем обращением к жизни, ради которых стоило жить. Он любил слушать осененные мудростью речи многих преподавателей, держа перед собой благорасположенную, по космически хладнокровную физиономию с большим пятачком, напоенную светом и теплом. Менялись тетрадки, сдавались сессии, начинались и заканчивались курсы, но одинокий потрепанный затертый листок в клеточку оставался. В таком ракурсе восприятия и в таком контексте его избалованному воображению становилось чуть теплее, и вдвоем они увереннее смотрели в свое будущее.
…Потом была еще система общепринятых жертвоприношений времени, что не вызывала ничего, кроме сплошного ощущения собственной неуместности. Делалось особенно тоскливо и сумрачно, когда возле дома начинали тарахтеть механизмы, стоять бабы с административными лицами, ругаться рабочие и надрывно визжать и стонать механические пилы, уминая и дрессируя тайком разросшийся скверик, чтобы не было комаров и сырости и было много солнца. Комары почему-то были все равно, а изуродованному скверику чего-то уже сильно не хватало. Вот это никак